Ричард Длинные Руки — курпринц
Шрифт:
Из-за моего шатра выскочил, заслышав шаги, Зигфрид с обнаженным мечем в руке.
— Сэр Ричард, — сказал он шепотом, но с ощутимым негодованием. — Что это у вас?
— Одна дама подарила зеркало, — сказал я, отдуваясь. — В знак любви. Тебе хорошо, у тебя бедная, сам даришь, а меня вот угораздило задержаться у богатой…
Он придержал передо мной полог, я внес и поставил зеркало. Раскоряченные ножки твердо уперлись в хорошо утоптанную землю. Огромный узел я снял через плечо и, избегая взгляда Зигфрида, небрежно бросил в угол.
— Тоже
— Тоже, — ответил я заносчиво. — Вот такой я замечательный, не я дарю, а мне дарят! Хотели еще подарить всякое, но я не знал, где оно лежит, а искать было некогда…
— Нужно было ноги уносить, — поддакнул он, — и шкуру. Это да, вы лорд хозяйственный. Вот и карманы у вас что-то распирает… не порвет?
— Не порвет, — заверил я. — Эти штаны у меня особые, растягивающиеся.
— Это для какой цели? — удивился он, потом сказал понимающе: — Ах да, простите… Но с зеркалом, мой лорд, вы все-таки прогадали. Что в нем увидишь?
— Так это же и хорошо, — сказал я бодро. — Не надоест. Главное, что подарок от всего сердца. Важно внимание, так говорят.
Он скривился.
— Я бы на вашем месте выбросил!
— Выбрасывать нехорошо, — ответил я с укором, — другое дело, утром выступим в поход, а зеркало я совсем нечаянно забуду.
Он криво улыбнулся.
— Ух ты, а я бы не додумался. Как вы все просто решаете!
— Я гений, — ответил я гордо. — У меня озарения. А теперь иди, бди на защите родины и нашего передвижного королевства.
Он ухмыльнулся и вышел. Я прислушался к его шагам, вытащил из карманов раковину и крохотную клеточку, поставил сперва на стол, потом убрал в шкатулку и запер на замочек.
Когда развязал узел, подосадовал, что не расспросил Иримэ о всех этих штучках. За тысячи лет эльфы могли и сами насобирать всякое, не говоря о том, что это может быть их фамильными сокровищами.
Ладно, решил про себя. Это потом. Сперва зеркало, оно важнее всего.
Я обошел вокруг него, что-то не то, наконец сообразил, что теперь наклоняю голову, чтобы заглянуть в него, чего раньше не делал.
Ах да, то ли мои плечи стали шире, то ли зеркало… гм… сузилось.
Сердце начало стучать чаще и сильнее, а голова снова разогрелась. Я вскочил, ухватился за раму. Ничего не происходит, поверхность такая же мутно-мыльная, под ладонями все твердое и жесткое…
Ну давай же, сказал себе яростно, неужели ошибся, такое произошло само по себе, давай, давай, я же чувствую…
И хотя ничего такого не чувствовал, но твердил себе, шипел, стонал, хрипел, но заставлял мысль концентрироваться на том, как рама сдвигается, правая и левая идут одна другой навстречу…
И они в самом деле пошли, выполняя приказ, которого не слышали уже много сотен лет, а то и тысячелетий, сдвигались и сдвигались, одновременно истончая и саму раму.
Спохватившись, я ухватил за верх и низ, с силой послал руки навстречу одна другой. Здесь пошло легче,
Я остановился, жадно хватая воздух. Зеркало уже поместится в шкатулку, если бы у меня была еще одна свободная. И чувствую, что могу сжать еще, пусть и немного, если приложу усилия.
По ту сторону шатра все громче звучат голоса, начинают сновать гонцы.
Я сказал громко:
— Зигфрид, военачальников ко мне с докладом!
— Слушаюсь, ваше высочество, — донесся его грубый голос, затем слышно было, как уже тише отдает приказы дежурящим посыльным.
За стенкой шатра послышались шаги, голоса, я узнал быстрый голос Паланта, неспешный рев Сулливана и сдержанный баритон Клемента, потом торопливые шаркающие шаги, это епископ Геллерий, только он ходит так…
Зигфрид приоткрыл полог, убедился, что я в штанах, и сказал собравшимся:
— Его высочество изволит принять вас! Заходите.
В шатер торопливо вошли принц Сандорин, за ним герцоги Мидль, Клемент и Сулливан, потом графы Альбрехт и Макс, последним смиренно вошел епископ Геллерий.
Палант с порога обеспокоенно вскрикнул:
— Ваше высочество! Вы куда исчезли? Все вас обыскались!
Я сказал грозно:
— Зачем? Чтобы оторвать от великих мыслей? И ввергнуть в тревоги мирской суеты? Вот отец Геллерий понимает, что человеку бывает надобно уединение, чтобы побыть только со Всевышним наедине!.. И чтоб не сопели и не хрюкали над ухом, ибо люди вообще-то еще те свиньи, потому надобно от них и даже от себя подальше, я еще та швиня, за мной нужен глаз да глаз, а кто присмотрит лучше меня самого? И вообще… как, не возвышаясь в мышлении, приблизиться к небу?
Он проговорил обалдело:
— А-а-а, так вы для молитвы уединялись?
Я спросил с подозрением:
— А для чего еще можно подумать? Нет, ты скажи!.. И не опускай глазки, по роже вижу, что думаешь! Вон смотри, Макс так не думает! Верно, Макс?
Макс вздрогнул, но ответил подчеркнуто бодро:
— Нет, конечно, зачем мне думать! Я только исполняю приказы вашего высочества.
— Именно в молитве, — сказал я наставительно, — и глубоких размышлениях, как обустроить… гм… мир, я проводил все это время. А теперь рассаживайтесь. Здесь, смотрю, и лавки за это время сменили, нашли чем заниматься!
Альбрехт заметил миролюбиво:
— Значит, ничего более важного не было. Это же хорошо?
Они опустились кто на лавку, кто на стул, смотрят с ожиданием, но лица спокойные и уверенные.
— Теперь хрюкайте о деле, — велел я. — Какие за время моего отсутствия чрезвычайные происшествия?
Все задумались, только Мидль, еще не привыкший к моему невероятному чувству юмора, ответил с недоумением:
— Да вроде бы никаких…
— Почему? — потребовал я.
Он сказал виновато: