Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь

Флори Жан

Не стоит делать различия между Ричардом-историей и Ричардом-легендой. И этому есть две причины: Ричард, вероятно, пытался вести себя в реальной жизни как герой легенды, но и рассказы, которые знакомят нас с ним, изначально пересыпаны фантазиями, которые король сам о себе распространял. Легенда Ричарда, конечно, развивалась после его смерти в отмеченных нами направлениях, делая его еще более соответствующей идеалу рыцаря, такому, каким его принято считать с XIII века: доблестный рыцарь, храбрый, неустрашимый, неукротимый, щедрый и куртуазный, поэт и соблазнитель. Тем не менее, большинство из этих черт, может быть, не считая последней, присутствовали в образе, который Ричард хотел сам дать о себе своим современникам, прежде чем передать его последующим поколениям.

Один пример это покажет. С конца XIII века один английский роман развивает многие из черт, которые мы только что упомянули. Он относит Ричарда к потомкам Александра и Карла Великого (вот вам и древняя романизированная история), а также к потомкам Артура и Гавейна (вот вам и миф, превратившийся в историю). Герой настоящей веры, король Англии должен противостоять королю ужаса Саладину, который, очевидно, имеет отношение к магии и -оккультным силам (вот вам религиозная история). Несмотря на это, Ричарду удается победить колдовство, как уже говорил за полвека до этого, но в более мрачных выражениях

автор одного французского романа, вдохновившего нашего автора, «Le Pas Saladin»^{22 [1089]} . Этот Саладин, настоящий пример рыцарства (за исключением его веры), должен признать рыцарское превосходство короля Англии. Демон, конечно, еще не сказал своего последнего слова, и Ричард предательски взят в плен и находится в тюрьме в Англии, где его благородное поведение, гордое и рыцарское, настраивает против него его неблагородного тюремщика, но соблазнят его дочь; она влюбляется в Ричарда, становится его любовницей и открывает способ избежать клыков льва, который должен был прервать его пребывание на земле^{23 [1090]} . Как видно, персонаж воплощает в себе все рыцарские доблести, но ничем не отличается (если исключить соблазнение Женщины) от образа, который Ричард хотел сам о себе создать еще при жизни.

1089

22 Loomis. Richard Coeur de Lion and the Pas Saladin in Medieval Art, 1915, 509-528.

1090

23 Der mittelenglische Verscronam uber Richard Lowenherz, red. K. Brunner, Wien, 1913.

Почему? Какими причинами он руководствовался, культивируя этот образ?

Раньше уже был приведен один из возможных ответов на этот вопрос. Перед своим извечным противником, королем Франции Филиппом Августом (королем, имеющим репутацию реалиста, опирающегося на свои «хорошие города», окружающим себя советниками из народа и благосклонно относящимся к буржуазии), король Плантагенет — сначала Генрих II, а потом и Ричард — искал способ показаться настоящим защитником дворянства и рыцарства. Моралисты и поэты говорят об этом: эти короли «возродили рыцарство», которое «почти умерло». Намекают ли они здесь на возрождение фирда и рыцарства Генрихом II в 1181 году, о котором было объявлено в «Ассизе о вооружении»: каждый представитель свободного и знатного сословия должен иметь военное снаряжение и поклясться прибыть с ним в расположение короля. Также эта ассиза уточняла с особой тщательностью военные обязанности всех тех, кто имел рыцарские фьефы^{24 [1091]} . Это маловероятно, так как речь идет о чем-то большем, чем о простом обязательстве. Скорее о придании большего значения, о методе управления, прославляющего дворянство и его основную деятельность — войну. Отсюда и восторженность рыцарством, которое присутствовало во всех произведениях, написанных при дворе Плантагенетов и направленных на то, чтобы переманить феодальных князей, враждебно относящихся к политике короля Франции. Отсюда также репутация рыцаря, которую пытались заполучить короли этой династии. Этот тезис в основном защищали романист Эрих Кёхлер и историк Жорж Дюби, выдвигая совместную теорию, основывающуюся на справедливых заметках и тщательном анализе работ их предшественников^{25 [1092]} . Иными словами, двор Плантагенетов (и в частности особа Ричарда) создал из рыцарского образа своего короля своеобразную систему управления, восстанавливающую престиж аристократического, корпоративного и элитарного Артуровского двора, символом которого был Круглый стол. Артуровский персонаж, модель мира Плантагенетов, станет частью мира Карла Великого, к которому причисляли себя короли французского двора. Тезис имеет солидные размеры и, без сомнений, в значительной степени соответствует правде. Но он не исчерпал ее и даже сталкивается с некоторыми внутренними противоречиями и замечаниями. Вот некоторые из них, на которые, как мне кажется, еще не были даны удовлетворительные ответы.

1091

24 Select Charters and other illustrations of English constitutional history, W. Stubbs, 1881.

1092

25 Dubi G. Les trois ordres ou l’imaginaire du feodalisme, Paris, 1978, 352.

Почему, например, если это так и было, Генрих II не сохранил для потомков этот образ короля-рыцаря, которому он следовал, когда он соблазнял Алиенору? Нужно ли, чтобы это объяснить, инкриминировать ему его внебрачные распутства или, еще более вероятно, его ответственность за убийство Томаса Бекета? Однако, как мы видели, большинство хронистов выносят более благоприятное суждение о его правлении, чем о правлении его сына. Не потому ли это, что этот король, несмотря на свои многочисленные военные кампании, не проявил личной храбрости, не увлекался зрелищными представлениями и подвигами, совершенными его сыновьями^{26 [1093]} ? Второй вопрос: если это правда, что рыцарский идеал прославлялся поэтами двора Плантагенетов или, по меньшей мере, на их территориях, то почему он утвердился не только там? Существует множество романтических произведений, созданных во французском королевстве, восхваляющих в равной степени те же аристократические и рыцарские достоинства. Кажется, что это увлечение имеет скорее социальные, чем политические корни и отражает общую тенденцию второй половины XII века. Ричард, вероятно, больше участвовал в этом мировоззрении, чем создавал его.

1093

26 Однако Генрих II отмечен как храбрый рыцарь. См., на пример, Walter Мар, 222.

Третий вопрос: если двор Плантагенетов хотел выглядеть естественным прибежищем и опорой дворянству и рыцарству, то почему он, более чем остальные дворы того времени, в массовом порядке вербовал наемников — фламандцев, брабансонов, которых так много в армиях Генриха II и ближнем окружении Ричарда — например, Меркадье, который сопровождал его повсюду и присутствовал при его кончине? Не было ли здесь идеологического противоречия? Можно было бы, правда, поспорить о необходимости войны, требующей вербовки наемников в случае необходимости. Их распускали по окончании

военных действий и на время перемирия, предоставляя им села, где они жили «как паразиты на теле», как хищники, воры, крикуны, преступники и насильники, вызывая страх и единодушное неодобрение. Возможно, это был хороший способ отличать рыцарство от этих бродяг. Во многих случаях, подчиняясь предписаниям Церкви, обеспечивавшей индульгенциями тех, кто поднимет оружие против наемников, рыцари двух лагерей «очищали» страну от их присутствия^{27 [1094]} . Однако это было временно, так как их заново вербовали, как только в этом появлялась необходимость. Но, с другой стороны, ничего не обязывало Ричарда так прямо и публично связываться с Меркадье и его наемниками.

1094

27 В частности, Latran, III, (1179), ср. Les Conciles (Ecumdniques: les decrets. T. II, 1: Nicee 21 Latran V (texte et trad.) / Ed. frangaise sous la dir. de A Duval et al. Paris, 1994, Canon 27. P. 482. О действиях Ричарда против наемников см. Geoffroy de Vigeois, Chronicon, HF 18, 213.

Ко всем этим причинам, как мне кажется, ко всем этим политическим неоспоримым мотивам следует добавить чисто персональный интерес, причину психологического характера, ставшую результатом индивидуального выбора: Ричард пытался быть принятым за идеального рыцаря, так как чувствовал себя рыцарем в душе. Вероятно, он чувствовал себя в своей тарелке среди воинов, пехотинцев и лучников, с которыми он порой смешивался, но еще больше среди рыцарей, где он вырос, разделяя с ними игры и упражнения, их развлечения и сражения, их вкусы и, возможно, их пороки. Хронисты (принадлежащие духовенству, конечно!) упрекали его в этом: еще задолго до того, как стать королем, он износился, утомил себя чрезмерными и преждевременными упражнениями в военном деле^{28 [1095]} . Как Бертран де Борн, он любил войну, красивые удары мечом и копьем, беспощадные атаки под звуки военных криков и звона оружия, в переливе цветов щитов и знамен, развевающихся на ветру. Присоединиться к рыцарям значило больше, чем простой политический расчет, это был естественный выбор. Он не только хотел сойти за одного из них; он был одним из них.

1095

28 Newburgh, 306.

Рыцарство, признавая в нем одного из своих членов, любило его и восхищалось им, а по возвращении питало его славу, воспетую к тому времени в литературе, которой он вдохновлялся и которую, возможно, вдохновлял. Его легенда о короле-рыцаре, основанная на реальных событиях и расширенная его пропагандой, приравнивала его к героям, которых литература его времени чересчур восхваляла. Он в этом смысле не имел себе равных и превосходил во всем своих соперников, смущенных королей и принцев, которые были не такими блестящими рыцарями, как он, по крайней мере, после смерти его брата.

Его кампания на Святой земле, несмотря на относительный провал, требовала повышения его престижа в этой области. Выше уже было показано, как хронисты, в частности Амбруаз (прямой и главный свидетель, но также почти безоговорочный панегирик короля-крестоносца), преобразовали этот полупровал в эпопею, постоянно восторгаясь военными подвигами доблестного короля Англии, ставшего жертвой предательства вероломных союзников. Лицом к лицу с Саладином, считавшимся непобедимым, он описан нам как единственный настоящий защитник христианства, герой веры. Все остальные принцы или покидают его, или предают, используя против него нечестные приемы, абсолютно неприемлемые для рыцарской этики: одни сбегают с поля боя из-за трусости или из-за подлой личной заинтересованности, как Филипп Август или герцог Бургундский. Другие, ценой вранья и клеветы, обвиняют его несправедливо в попытках покушения на жизнь маркграфа Монферратского или даже короля Франции. И именно сарацины, более благородные, чем эти предательские христиане, вынуждены были его оправдывать посредством писем Старика с горы, предводителя сарацинов. Более того, сам король Франции, согласно приведенным хронистами свидетельствам, хотел убить Ричарда^{29 [1096]} . Те же нечестивцы, например герцог Бургундский, осмелились обвинить героя в трусости и сочинить в его честь «плохие песни», на которые Ричард ответил пером и мечом. Наконец, третьи, по наущению французов, и в частности Филиппа де Бове, этого коварного епископа-рыцаря, которого Ричард всегда встречал у себя на пути, собирали о короле Англии всю клевету, разжигая ненависть к нему, до такой степени, что в итоге он попал в сети герцога Бургундского, а потом в тюрьму вероломного императора. Его неблагородное задержание, его оскорбительное тюремное заключение, толкуемое некоторыми хронистами, представителями духовенства, как Божье наказание, многими, в частности в светской и дворянской среде, принималось за аномалию, за оскорбление морали аристократии.

1096

29 О происхождении этого обвинения в убийстве Конрада, потом Филиппа Августа Ричардом см. Hoveden, III, 181; Newburgh, 458; Coggeshall, 35. О предполагаемом покушения на Ричарда людьми Филиппа Августа в Шиноне см. Hoveden, III, 283.

Его престиж усилился на почве порицания и возмущения недостойным поведением его противников. Ричард вскоре предстал как единственный защитник Святой земли, «рыцарь Бога». Не был ли он к тому же и единственным победителем Саладина, чья предварительная репутация, расписанная еще больше Амбруазом, повышала сразу же престиж Ричарда, как рыцаря, превзошедшего его во всем, и этим вызвал его восхищение? Восхваление Саладина способствовало также прославлению короля Англии.

Исторические документы, а также литературные произведения являются тому доказательством. Об этом свидетельствует, например, картина сражения Ричарда с мусульманами на эмалированных плитках в аббатстве Чертей, где изображен король в рыцарских доспехах, атакующий мусульманского всадника, вероятно, самого Саладина; или, например, эпизод мифического сражения из «Le Pas Saladin» середины XIII века, уже упомянутый выше; или же постоянные ссылки, которые дает Людовик Святой по поводу Ричарда во время его крестового похода.

Образ же служит моделью, и Людовик Святой пытается ему подражать. Мы помним, что Ричард не завершил свого паломничества в Иерусалим, хотя договор, заключенный с Саладином, позволял ему это. Он даже, согласно одному арабскому хронисту, попросил султана, чтобы тот запретил вход в Святой город всем, у кого не было пропуска от короля Англии. Его намерение было простым: он опасался, что паломничество заставит забыть тех, кто его совершал, о настоящей цели святой войны — отвоевании Иерусалима: