Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
— Покойной ночи, — сказал он, протягивая Анне руку.
Подавая ему свою, она почувствовала, как рвется наружу родник рыданий. Ей удалось подавить их, но судорожное дыхание выдавало ее смятение, и, чтобы скрыть его, она прижалась лицом к его плечу.
— Будет… будет! — прошептал он, успокаивая ее.
Ее прерывистое дыхание звучало громко в молчании спящего дома. Она плотно сжала губы, но не могла остановить нервных спазмов в горле; он обнял ее одной рукой и, открыв дверь своей комнаты, помог переступить порог. Дверь закрылась за ними, и она опустилась на скамеечку у подножия кровати. Судороги в горле прекратились,
Дарроу отошел к камину и прислонился к каминной полке. Лампа под красным абажуром отбрасывала свет на книги и бумаги, на кресло возле камина и туалетный столик с разбросанными на нем предметами. В камине тускло тлело полено, и в комнате было тепло и слегка пахло дымом. Она впервые была в комнате, где он жил, среди вещей, которыми он ежедневно пользовался. Казалось, каждый предмет, окружавший ее, несет в себе частичку Дарроу; сам воздух дышал им, обволакивая ощущением его подспудного присутствия.
Внезапно она подумала: «Софи Вайнер все это было знакомо» — и с мучительной четкостью представила себе их одних в этой обстановке… Уводил ли он девушку в отель… куда люди ходят в подобных случаях? Где бы они ни были, их окружало молчание ночи и его вещи бы ли разбросаны по комнате… Анна, стыдясь нарисованной себе отвратительной картины, стояла, готовая бежать прочь; затем нахлынула волна противоположного чувства, и она застыла с опущенной головой.
Когда она поднялась, Дарроу шагнул к ней, и она поняла: он ждет, что она пожелает ему покойной ночи. Было ясно, что никакой другой мысли не возникло у него в голове, и это ее по какой-то смутной причине оскорбило. «Ну почему не… почему?» — что-то шептало в ней, словно его выдержка, его молчаливое признание ее гордости говорили о пренебрежении иными качествами, которые, хотелось ей, влекли его к ней.
— Тогда до утра? — услышала она его голос.
— Да, до утра.
Она продолжала стоять на месте, рассеянно озирая комнату. На сей раз прежде, чем расстаться — поскольку расставание было неотвратимо, — ей страстно захотелось быть для него всем, чем была Софи Вайнер, но она стояла как вкопанная, не в состоянии найти слово или вообразить жест для выражения этого желания. Раздраженная своей беспомощностью, она подумала: «Может, я не чувствую того, что чувствуют другие женщины?»
Ее взгляд упал на бумажник, который она подарила ему. С потертыми от ношения в кармане углами, пухлый от набитых в него бумаг. Ей стало любопытно, носит ли он в нем ее письма, и, протянув руку, она прикоснулась к нему.
Все, что Дарроу и она когда-либо почувствовали и поняли, случайное сближение слова и взгляда, еще более тесная близость молчания отозвались в ней дрожью при этом прикосновении. Ей вспомнились вещи, которые он когда-то говорил ей и которые стали для нее подобием нового неба над головой; его представления, казалось, пропитали воздух, которым она дышала. Легкое тепло девичьей любви возвратилось, превратившись в жар взрослой любви по пути через мысленную даль; и сердце ухало вверх и вниз, как лодка на волнах долгих-долгих воспоминаний. «Это потому, что я люблю его так по-разному», — подумала она и медленно повернулась к двери.
Она знала, что Дарроу продолжает молча смотреть на нее, но он не пошевелился и не сказал ни слова, пока она не достигла порога. Тогда он встретил ее там и заключил в объятия.
— Не сегодня… не говори мне сегодня! — прошептал он; и она отклонилась назад, закрыв на мгновенье глаза, а затем медленно открыла и утонула в потоке света, льющемся из его глаз.
XXXVII
На следующий день Анна и Дарроу сидели одни в купе парижского поезда.
Анна, когда они вошли в купе, села в дальнем углу и положила сумку на соседнее место. Внезапно решив проводить Дарроу до Парижа, она даже убедила его подождать следующего поезда, чтобы они могли поехать вдвоем. Ей так страстно хотелось быть с ним, что она испытала почти патологический страх, на миг потеряв его из виду, когда он выскочил из вагона и побежал по платформе назад, чтобы купить газету, — ибо ей показалось, что она больше никогда не увидит его, и ее охватила холодная дрожь, как в последнюю поездку в Париж, когда думала, что разлучена с ним навеки. И все же ей хотелось держаться от него подальше, в противоположном углу купе, и, когда поезд тронулся, она достала из сумки письма, которые прихватила с собой, выходя из дому, и принялась просматривать, чтобы спрятать от него глаза.
Теперь она принадлежала ему, была его на всю жизнь — уже не могло быть вопроса о том, чтобы посвятить себя благополучию Эффи или любому другому абстрактному понятию долга. Эффи, конечно, не пострадает; Анна заплатит за блаженство быть женой удвоенной материнской любовью. Совесть еще не успокоилась; но сейчас ее голос не слышен за ликующим гомоном счастья.
Просматривая письма, Анна чувствовала на себе взгляд Дарроу; под его воздействием она в конце концов подняла глаза и упилась страстной нежностью, лившейся из его глаз. Затем краска бросилась ей в лицо, и она вновь почувствовала желание защититься. Опять уткнулась в письма, и ее взгляд упал на конверт, подписанный рукой Оуэна.
Ее сердце тревожно забилось: она была в том состоянии, когда в простейших вещах ей виделась угроза. О чем Оуэн мог писать ей? Письмо было коротким и лишь извещало о том, что он намерен уехать в Испанию следующим вечером с компанией молодых соотечественников, обучающихся в Школе изящных искусств.
Первой мыслью было: «Значит, он не увиделся с ней!» — и в ее чувствах странным образом смешались унижение и облегчение. Девушка сдержала слово, определила линию поведения и следовала ей, Анне же не удалась такая попытка. Она не упрекала себя в неудаче, но предпочла бы, чтобы расхождение между тем, что она говорила Софи Вайнер и как повела себя потом, было меньше. Ее смутно раздражала уверенность девушки, что у той достанет сил следовать принятому решению…
Анна подняла глаза и увидела, что Дарроу углубился в газету. Он казался спокойным и уверенным, почти равнодушным к ее присутствию. «Неужели так скоро это превратится у него в привычку?» — спросила она себя в приступе ревности. Она сидела неподвижно, пристально глядя на него в попытке заставить почувствовать ее взгляд, как только что почувствовала его взгляд. Она удивилась и устыдилась, обнаружив нечто новое в своей любви к нему: своего рода недоверчивую деспотическую нежность, которая лишала душу покоя. Наконец он поднял глаза, его улыбка обволокла ее, и она всем своим существом почувствовала, что принадлежит ему, принадлежит всецело и безраздельно, так что бесполезно воображать для себя иную судьбу.