Рисунки на обоях

Annotation

Tay Ewigkeit

Tay Ewigkeit

Рисунки на обоях

Письмо первое. "Мне нравится, что

– Нет, я отказываюсь понимать то, что ты сделал. Это форменное свинство. И потуши, наконец, сигарету, дым в комнате можно руками разгребать.

Он вздрогнул, ухватил несколько слов из её беззлобной фразы, уронил губку на стол, затем несколько крошек пепла принялись прожигать полировку.

"Зубами волка, словом шамана, по тонким сигаретам течёт моя кровь к тебе", - донеслось из радиоприёмника.

– Что с тобой?
– поинтересовалась она.
– Галлюцинации?

– Нет, просто мало свободы.

– Ещё бы. Кому её хватает, - она пожала плечами.
– Тебе ещё повезло - ты хотя бы живёшь один, без разборок с предками.

Он смотрел на неё невидящим взглядом. Даже не как на предмет обстановки. Он помнил, что поселилась тут однажды, но не помнил, что с тех пор прошло уже полтора месяца.

– А ну тебя, - закончила она, мирясь с собственным бессилием.

Заперлась в душе, упиваясь шумом воды. Телефонный звонок нарушил тишину, настойчиво, резко. Рен неторопливо прошёл в спальню, опустился на потрёпанный диванчик поздних советских времён. Он думал о том, что ещё немного, и у него будет полтора запомненных десятилетия. И о том, что готов в любой момент возненавидеть цивилизацию, к которой привык.

"Ты спокойно можешь смотреть в его глаза. Я знаю больше. Это ты можешь прочитать в моём взгляде".

С кухни надрывно заорал "Linkin Park". Старо. Устоялось, прижилось.

"Ненависть и безумная агрессия, раздражение и недовольство движут прогрессом", - подумал Рен.

"Хочешь, я принесу тебе мёртвых цветов?" - спросил он беззвучно.

Но ответа не было уже многие дни. Он не осмеливался сосчитать их, но душа разрывалась в непускаемой наружу ностальгии. Ему захотелось вдруг увидеть улыбающийся портрет в рамочке, которого никогда не было.

Лера застала его глядящим в темноту открытого окна.

– Комнату застудишь, - сказала она, положила руки на плечи.

Чего-то не хватало, Рен считал это своеобразной формой депрессии, или ещё модное словечко - фрустрация - приходило в голову как характеристика. Он заметил, что сигареты в пачке кончились, его взгляд на Леру приобрёл осмысленность.

– У тебя есть сигареты?

– Я не курю.

– А.

– Ты уже неделю не выходил из дома.

– Неправда. В среду не было кофе и сигарет.

Он заглянул в зеркало: воспалённые глаза, ввалившиеся щёки, грязные волосы. Перевёл взгляд на Леру: живая, ухоженная, свеженькая, лёгкий макияж, ненавязчивый запах духов.

– Кто звонил?
– спросила она.

– Не знаю.

"Что-то можешь, хочешь, кричи, кричи, но не смотри на меня так".

– Ты сегодня красивая.

– Правда?
– она обрадовалась, улыбнулась, ласково зазвучало скрипкой нервной её настроение.

Он промолчал, включил телек, пролистал мгновенно каналы, остановился на "Утене", случайно оказавшейся в видаке. Вспомнилось почему-то, как ходил мувик по рукам вместе с "Angel Sanctuary", а он не заметил вовремя популяризации.

Лера на кухне собирала со щёк потёкшую тушь.

Рен выключил телек, стащил со стола книжку стихов Блока, посмотрел между строк, прочитал зачем-то вслух "О доблестях, о подвигах, о славе" вспомнил первую пробу заграничной техники, когда отец читал стихотворение, а он, ребёнком, не знал, куда деть себя от бурной радости, а в комнате было тепло и пахло Новым Годом. Сегодня пахло ветром, нездоровым и чужим, как в дождь, когда он, ёжась, выбегал на улицу, кутаясь в папину телогрейку, шлёпал резиновыми сапогами по лужам, торопливо возвращался, пил с родителями горячий чай, радовался снова блестящими глазами.

– Рен, - раздался знакомый голос издалека, Лера услужливо поднесла трубку радиотелефона к его уху.
– Рен, ты меня слушаешь?

– Да, - он перехватил трубку, Лера вышла.
– Привет.

– Ты давно не звонил, я подумал, не случилось ли чего.

– Я звонил позавчера.

– Прости, не стоило тебя беспокоить, - голос прозвучал нарочито обиженным.

– Всё в порядке. Рад тебя слышать.

– Лера грустная. Не обижай её, она славная.

– Хочешь, забери её к себе. Ещё меньше свободы.

– На что вы живёте?

– Не знаю.

– Когда ты в последний раз ел?

– Не помню. Кажется, вчера.

– Ты меня беспокоишь.

– Я и сам себя беспокою.

Рен не заметил, как отрезал маникюрными ножницами телефонный провод. В трубке послышалось шипение. Пожал плечами, открыл книжку Кундеры, найденную завалившейся за подлокотник дивана, скользнул сквозь строчки, отбросил книжку, отыскал карандаш и бумагу, набросал портрет, скомкал. Со всех сторон тусклой комнаты на него смотрели огни. Светился мигающий монитор. Светился зарядник мобилы, светился огонёк стереозвука магнитофона, звук сведён на нет, светился телевизор, видак в режиме ожидания, светились колонки. Свет падал струйками, рисовал на потолке, стенах, мебели точки. Большой круг выхватывала из темноты прицепленная к спинке кровати лампочка.

Рен мучительно долго влезал в кроссовки, сгребал в тумбочке мелочь. В нём поднималась глухая полуобида-полузлость на Эрволя. Он многое не собирался ему прощать. На стенах неожиданно проступили рисунки, которые можно разглядеть только под кайфом. Небольшая доза выкуренной травы всегда позволяла ему видеть их. Иногда этот эффект достигался значительным количеством алкоголя, а теперь внезапно в незатуманенном стимуляторами сознании возникли знакомые уже очертания. Рен резко поднялся так, что закружилась голова, и быстрым шагом вышел из комнаты, стараясь не смотреть.