Ритуал
Шрифт:
Ничего.
Дома больше не было рядом с ним.
Когда он видел его последний раз?
Он отмотал память назад, медленно перебирая последние минуты. Последний раз он видел Дома у того камня, на который совсем недавно упал. Нет. Он слышал его там, но не смотрел в его сторону. У того камня Дом был у него за спиной. Он еще издал звук. Верно. Хрип или вскрик. Звук удивления? Потом он шаркнул ногами. Запнулся обо что-то на земле.
Может, он пошел потом в другом направлении, ослепший и забывшийся от усталости и боли в колене. Откололся от Люка и заблудился.
Он не мог этого сделать, потому что Люк еще
Эта вонь.
Люк поднял нож.
44
Ощущение одиночества нахлынуло так внезапно, что Люк содрогнулся. Ему пришлось прилагать огромные усилия, чтобы паника не переросла в истерику. Он еще мог держать себя в руках, когда рядом был кто-то еще, но теперь не осталось никого…
Он стал разговаривать сам с собой. Его мозг под окровавленной повязкой невольно попытался изобрести себе спутников. Но жалкие голоса смолкли, не успев расшуметься, как маленькие дети, погрузившиеся в неловкое молчание при внезапном появлении строгого взрослого.
Люк стоял неподвижно на сырой поляне, где они с Домом были вместе в последний раз. Деревья смотрели на него, терпеливо, но без сострадания, ожидая следующего его шага. Дождь капал с привычным безразличием. Люк умирал от жажды, не зная как собрать с земли влагу.
Никто не ответил на его хриплые крики. Интересно, сколько ему придется ждать? И есть ли кого ждать?
Он вздрогнул. Схватился за нож. Ему захотелось, чтобы оно пришло за ним. Именно сейчас. Чтобы выскочило, пригнувшись, из кустов. Выпрыгнуло из тени. Он был готов посмотреть прямо в горящие глаза дьявола. Разглядел бы его как следует, вдохнул запах. Вцепился бы из последних сил в его упругие бока. Сделал бы этому подлому убийце новый рот своим швейцарским ножом.
Он подумал о черной бороде твари, мокрой от горячей крови, о ее морде, красной в тусклом свете. Представил, как она накидывается на свисающие кольцами кишки его друзей. Рвет их и мечет, прежде чем затащить трепещущие белые тела на деревья и сделать из них гротескные инсталляции.
С какой целью? Зачем уничтожать такие сложные и утонченные творения, какими были его друзья? Зачем разрушать все те воспоминания, чувства и мысли, из которых они состояли.
Слезы жгли Люку глаза. Он содрогнулся.
В молодости они были неразлучны. Их тянуло друг к другу. Некая странная сила притяжения формировала между всеми студентами университета такие крепкие и долговременные связи, каких больше не возникнет никогда. Они вместе слушали музыку и болтали целыми днями напролет. Просыпались по утрам, чтобы увидеть друг друга. Занимали друг у друга все физическое и мысленное пространство, искали друг у друга поддержки, подбадривали друг друга. Им было хорошо вместе, пока жизнь, женщины, работа, и тяга к новым местам не разлучили их. Но та связь никуда не ушла. Она привела их сюда. Спустя пятнадцать лет. Где они снова нашли друг друга.
Его друзья были уничтожены без всякой на то причины. Уничтожены, как большинство других людей. Просто оказались не в том месте. После всего того развития, роста, культивирования, осторожности, самопожертвования, поражения, возрождения, борьбы и преодоления, они просто вошли не в ту кучу гребаных деревьев. И все.
Выходи, ублюдок!
Люк зарычал в пустоту. Он молился, чтобы безумие лишило его парализующего осознания утраты. Так в чем же смысл жизни? Прожил мало, умер, про тебя забыли. Одного намека на это было достаточно, чтобы сойти с ума или покончить с собой. Здесь ты был безжалостно убит, а потом брошен в сырой склеп. Завален пестрыми костями чужаков и мертвого скота.
Они были моими друзьями.
Вокруг стучали капли дождя, и ветер выдавал звуки океана в далеких верхушках деревьев. Но никто не ответил ему. Никто не пришел за ним, теперь, когда он был готов без страха дать угаснуть своему измученному, уставшему, и спутанному сознанию.
Он стоял один, обхватив руками голову, в которой из последних сил билась боль. Он закрыл глаза и подумал о тех, кого больше нет. О друзьях, которых потерял. О лучших друзьях, с которыми хотел дружить до самой смерти. Смерти, которая пришла слишком рано и без предупреждения.
Я буду с вами, парни. Уже скоро.
Он повернулся и, покачиваясь, побрел обратно в лес.
45
Лежа на спине, Люк смотрел в далекий полог из миллиона листьев и бесконечную сеть ветвей. Местами он видел небо, и оно было темным. На мгновение он задался вопросом, где находится. Потом вспомнил и снова закрыл глаза.
Он переходил от дерева к дереву, как на костыли, опираясь на стволы и нижние ветви. Постоянный гул мошек сменился громким жужжанием, когда одна из них залетела в ухо. Руки были мокрыми от лимфы, вытекавшей из содранных белых шишек, образовавшихся на запястьях. Следы укусов появились даже под ремешком часов. Брызги от раздавленных им насекомых только усилили жажду. Он молился, чтобы снова пошел дождь, тогда тучи мошек исчезли бы. Их не должно было быть здесь. Именно из-за бесконечного потока москитов они пошли в поход в сентябре. Хатч не упоминал ни о мошках, ни о комарах.
В правильном ли он идет направлении? Интересно, как далеко он забрел с того момента, как покинул палатку? Казалось, прошел уже месяц. Вчерашний вечер остался, будто в другой жизни. Как далеко до края леса? Потом этот вопрос перестал его волновать, и он просто двинулся дальше, шаг за шагом, морщась от вибрирующей боли в голове.
Через каждые десять шагов он прислонялся к дереву, либо садился в мокрую зелень, и ждал когда зрение придет в норму. Дышать было так трудно, что сам акт дыхания изнурял его не меньше, чем перемещение свинцовых ног.
Он перестал обращать внимания на детали. Лес слился для него в одно сплошное пятно, которое он едва видел, но, тем не менее, шел вперед. Его тело, как будто, распадалось, по одной жировой клетке за раз, подпитывая этот марш смерти. Он так давно ничего не ел. Жжение в кишечнике превратилось в комбинацию тошноты и боли, желудок мучили спазмы.
Чтобы облегчить страшную усталость, скуку и приступы страха, он стал считать, что съел: пять злаковых батончиков и половину плитки «Дейри Милк» за последние тридцать шесть часов. Он повторял меню как безмолвную молитву.