Роб Рой (др. изд.)
Шрифт:
– Чтобы затем аккуратно разнести по журналу и главной книге, – подхватил Оуэн. – Меня радует, что мистер Фрэнсис так методичен.
Я увидел, что быстро завоевываю расположение отца, и стал опасаться, как бы он теперь не утвердился еще более в своем намерении сделать из меня купца; а так как сам я задумал нечто прямо противоположное, я пожалел, выражаясь словами доброго мистера Оуэна, о своей излишней методичности. Но мои опасения оказались преждевременными. Из книги выпал на пол листок бумаги, покрытый кляксами. Отец его поднял и, прервав Оуэна на замечании, что оторвавшиеся листки следует подклеивать хлебным мякишем, провозгласил:
– «Памяти Эдварда, Черного принца». Что такое? Стихи! Видит небо, Фрэнк, ты еще больший болван, чем я полагал!
Мой отец, надо вам сказать, как человек деловой, с презрением смотрел на труд поэта и, как человек религиозный да еще убежденный диссидент, почитал стихотворство занятием пустым и нечестивым. Прежде чем осудить за это моего отца, вы должны припомнить, какую жизнь вели очень многие поэты конца семнадцатого столетия и на что обращали они свои таланты. К тому же секта, к которой он принадлежал, питала – или, может быть, только проповедовала – пуританское отвращение к легкомысленным жанрам изящной словесности. Так что было много причин, усиливших неприятное удивление отца при столь несвоевременной находке этого злополучного листка со стихами. А что до бедного Оуэна… Если бы локоны на его парике могли распрямиться и встать дыбом от ужаса, я уверен, что утренние труды его парикмахера пропали бы даром, – так ошеломлен был мой бедный добряк чудовищным открытием. Взлом несгораемого шкафа, или замеченная в гроссбухе подчистка, или неверный итог в подшитом документе едва ли могли его поразить более неприятным образом. Отец мой стал читать строки, то делая вид, что ему трудно уловить их смысл, то прибегая к ложному пафосу, но сохраняя все время язвительно-иронический тон, больно задевавший самолюбие автора:
Звени, мой рог! Еще идет потеха… Не так ли потревоженное эхо Фонтаравийских диких скал Повергло Карла в бездну скорби гневной, Когда в Иберии полдневной Роланд, сраженный, пал!– «Фонтаравийское эхо»! – продолжал отец, сам себя прерывая. – «Фонтаравийская ярмарка» была бы здесь более уместна. «Когда в Иберии полдневной…» Что за Иберия такая? Не мог ты просто сказать: «в Испании», – и писать по-английски, если тебе уж непременно нужно городить чепуху?
Гремя над гребнями волны соленой, Летит, летит к утесам Альбиона Молва: Британии оплот, Гроза французов, тот, чей реял стяг Над Пуатье, над Креси, – ах, В Бордо от ран умрет!«Креси» имеет ударение неизменно на втором слоге; не вижу оснований ради размера искажать слова.
«Откройте шире, – молвит он, – оконце: Хочу в последний раз увидеть солнце, О сквайры добрые мои! Хочу увидеть в зареве заката Гаронны, пламенем объятой, Зеркальные струи…»«Оконце» явно притянуто для рифмы. Так-то, Фрэнк, ты мало смыслишь даже в таком жалком ремесле, которое избрал для себя.
«Как я, ты гаснешь, солнце золотое, И плачет вечер о тебе росою. Из глаз английских дев и жен Так будут литься слезы непокорно: Погиб Эдвард, их рыцарь Черный, Рукой врага сражен! Моя, как солнце, закатилась слава. Но знаю, будет: в час борьбы кровавой, Воспев погибшего меня, Взойдет Британии герой могучий Звездою новою сквозь тучи И крови и огня».«Туча огня» – это что-то новое. А! С добрым утром, уважаемые, всем вам веселого Рождества! Право, наш городской глашатай сочиняет вирши получше.
С видом предельного пренебрежения он отбросил листок и в заключение повторил:
– По чести скажу, Фрэнк, ты еще больший болван, чем я думал сперва.
Что мог я ответить, дорогой мой Трешем? Я стоял обиженный и негодующий, в то время как мой отец глядел на меня спокойным, но строгим взором презрения и жалости; а бедный Оуэн поднял к небу руки и глаза, и на лице его застыл такой ужас, словно бедняга прочитал только что имя своего патрона в «Газете». Наконец я набрался храбрости и заговорил, стараясь по мере возможности не выдать голосом владевших мною чувств:
– Я вполне сознаю, сэр, как мало я пригоден к исполнению той видной роли в обществе, которую вы мне прочили; но, к счастью, я не честолюбив и не льщусь на богатства, какие мог бы приобрести. Мистер Оуэн будет вам более полезным помощником.
Последние слова я добавил не без лукавого умысла, так как полагал, что Оуэн слишком быстро от меня отступился.
– Оуэн? – сказал мой отец. – Мальчишка рехнулся, решительно сошел с ума! Разрешите, однако, сэр, задать вам вопрос: столь хладнокровно рекомендуя мне обратиться к Оуэну (я, впрочем, от кого угодно могу ждать больше внимания, чем от родного сына), какие мудрые планы строите вы для самого себя?
– Я хотел бы, сэр, – отвечал я, призвав все свое мужество, – на два-три года отправиться в путешествие, если будет на то ваше соизволение; в противном случае хоть и с опозданием, но я охотно провел бы то же время в Оксфорде или Кембридже.
– Во имя здравого смысла! Где это слыхано? Сесть на школьную скамью с педантами и якобитами, когда ты можешь пробивать себе дорогу к богатству и почету! Коли на то пошло, почему тебе сразу не отправиться в Уэстминстер или Итон – долбить грамматику по учебнику Лилли и отведать березовой каши?
– Тогда, сэр, если вы полагаете, что учиться мне поздно, я охотно вернулся бы на континент.
– Вы и так провели там слишком много времени с очень малой пользой, мистер Фрэнк.
– Хорошо, сэр. Если я должен выбирать практическую деятельность в жизни, я предпочел бы пойти в армию.
– Хоть к дьяволу! – вырвалось у отца. Но затем, совладав с собою, он сказал: – Ты, я вижу, считаешь меня таким же дураком, как ты сам. Ну разве не может он кого угодно свести с ума, Оуэн?
Бедняга Оуэн покачал головой и потупил глаза.
– Слушай, Фрэнк, – продолжал отец, – долго я с этим возиться не стану. Я был как раз в твоем возрасте, когда мой отец выставил меня за дверь и передал мое законное наследство моему младшему брату. Верхом на дряхлом гунтере, с десятью гинеями в кошельке я оставил Осбалдистон-холл. С тех пор я ни разу не переступил его порога – и не переступлю. Не знаю и не желаю знать, жив ли еще мой брат или свернул шею на лисьей охоте; но у него есть дети, Фрэнк, и один из них станет моим сыном, если ты и дальше будешь мне перечить.