Родимая сторонка
Шрифт:
— Статью свою товарищ Сталин в полном здравии писал, и ее, перед тем как печатать, утверждал в цека, так что статья эта целиком правильная. Она против дутых колхозов направлена…
— Может, она и правильная, — не сдаваясь, упрямо возразил Синицын, — а как только прочитают ее наши колхозники, так и побегут из колхоза вон… Кабы он статью подобную раньше написал, упредил бы нас тогда…
— Бегут уж! — подхватил с отчаянием Боев, вскакивая с места. — Заявления-то нонеча почему сыплют? Да потому, что пронюхали о статье этой. Вчерась, сказывают, в
— Ну не контра ли! — так и взвился Синицын, зло и торжествующе глядя на Трубникова. — Вот он, твой середняк-то!
— За правдой и на край света съездить не грех! — усмехнулся тот в усы. — Народ правду разыщет, куда ее ни прячь. А в колхоз люди вернутся, и Тимофей Ильич вернется, только его у Бесовых отнять надо.
— Ну, хватит, посумерничали! — тяжело полез из-за стола Синицын. — С утра уж решать будем, как нам теперь быть… — Запирая правление на замок, уже дружелюбно сказал: — Заночуешь сегодня у меня, товарищ Трубников. А на квартиру завтра уже определим…
Кто-то шел быстро к правлению по дороге, закуривая на ходу, но спички гасли одна за другой, хоть ветра и не было.
— Кузовлев это, — вглядевшись, обеспокоенно сказал Боев. — Не случилось ли чего?
— Ко мне, что ли, Елизар Никитич? — закричал Синицын с крыльца.
Кузовлев сбавил шаг и неуверенно подошел ближе. Сдвинув на лоб финскую шапку, замялся, оглядывая всех.
— Да я, Иван Михайлович, ко всем вам, поскольку вы члены Коммунистической партии. Желал бы я всей душой к вам, в партию. Вот и хотел спросить, могу ли я, и как мне теперь быть…
Спускаясь с крыльца, Синицын потеплевшим сразу, дрогнувшим голосом ответил:
— Правильно ты надумал, Елизар Никитич, ужо в правление заходи ко мне. Побеседуем, как и что…
Глядя куда-то вбок, Боев спросил недоверчиво и сухо:
— А с бабой у тебя как, Елизар Никитич? Неудобно, гляди, получается-то: вроде ты с ней не разводился, а живет она с родителями, которые есть всем известные кулаки. Отсюда и она теперь, выходит, чуждый элемент.
— С бабой у меня, верно, товарищи, неладно, — потупился Елизар. — И сам еще не знаю, как оно дальше будет!
Стали выходить на дорогу. Глядя себе под ноги, Боев резко сказал, словно ударил:
— Баб много, а партия одна, Елизар Никитич!
— Оно, конешно, так, Савел Иванович, — виновато заговорил Кузовлев, идя сзади, — да ведь сынишка у нас, вот какое дело-то. Жалко!
— Тут уж сам выбирай: партия или баба! — отрезал холодно Боев.
Кузовлев долго еще шел молча за ними, потом шаги его стали помаленьку затихать и, наконец, умолкли совсем. Оглянувшись, Трубников увидел, как он свернул с дороги прямо в снег и идет, ничего не видя, согнувшись, будто несет на плечах что-то невидимое, но тяжелое.
— Зря, пожалуй, отпугнул ты его, Савел Иванович, — упрекнул Боева Трубников. — Хоть человек этот и незнакомый мне…
— Мужик для партии подходящий, —
— А долго ли она замужем-то была? — поинтересовался Трубников.
Боев свернул с дороги к утонувшей в сугробе избе, нехотя ворча:
— Годов семь, поди.
— Ну какой же она после этого чуждый элемент?
— Кто ж она, по-вашему? — сразу останавливаясь, огрызнулся Боев. — На кулацком иждивении состоит, да и агитацию ведет антисоветскую. Будь я на месте Елизара, на порог бы ее, суку, не пустил к себе, а он все еще колеблется, разводиться с ней али нет. От любви страдает, вишь, забыть никак не может!..
Тоскливо и протяжно высморкался, повалял варежкой с боку на бок утиный нос.
— До свиданьица.
«Такую, брат, бабу не вдруг забудешь!» — улыбнулся Трубников про себя, вспоминая синеглазое, чернобровое и румяное лицо Насти.
Повернули куда-то на задворки. Избенка Синицына, непомерно высокая, с двумя узкими окнами, имела какой-то скорбный вид. И стояла-то она, как обиженная, на самом отшибе. Не только «хозяйства» какого-либо, даже поленницы дров не заметил во дворе около нее Трубников. Чернел лишь у крылечка толстый чурбан с воткнутым в него топором, да валялась рядом в снегу старая жердь, снятая, видно, с изгороди.
В избе было тесно и темно. Маленькая коптилка, поставленная на перевернутое кверху дном блюдо, освещала только передний угол избы, оклеенный газетами. Из божницы весело щурился с портрета сквозь очки Михаил Иванович Калинин, а под ним, на полочке для Евангелия, лежал красный томик Ленина.
Трубников сел на лавку и оглянулся, заметил на полатях три встрепанные черные головы с блестящими глазами и зубами. Среди них он увидел знакомую — Ромкину. Подперев щеки руками, Ромка внимательно глядел вниз на отца и гостя.
С горьким сожалением вспомнил тут Трубников о своем чемодане, который оставил в сельсовете, не желая ждать подводы. А в чемодане нашлось бы сейчас ребятам хорошее угощение: товарищи на фабрике выписали и насовали Трубникову в дорогу конфет, петифура, шоколада.
Жена Синицына, широкоплечая невысокая женщина с усталым лицом и покорно-равнодушными глазами, молча стала собирать на стол.
— Садитесь, поужинаем, — смущенно пригласил гостя Синицын, подвигая ему на край стола блюдо квашеной капусты и ломоть хлеба.
Трубников поел немного и потянулся за чаем.
— Сахару-то нет, извините уж, — опять засмущался Синицын. — Не привозят что-то в лавку к нам…
— У Назара, что ли, муки-то попросить? — безучастно спросила жена, стоя посреди пола со сложенными на животе руками. — Хлебы ставить надо, а мука-то вышла вся…
Синицын промолчал, отодвинул прочь пустое блюдо и залпом выпил остывший чай.
— За сеном бы тоже съездить надо, — не двигаясь с места, напомнила ему жена.
— Заняты все лошади сейчас в колхозе, — ответил Синицын. Вытер мокрые усы и стал снимать валенки.