Родина
Шрифт:
Новый стук в дверь заставил Пластунова вздрогнуть. Он открыл дверь и снова попятился: на пороге стояли три девушки, промокшие, задыхающиеся от усталости.
Они рассказали Пластунову, что произошло в доме Челищевых. Потом все три заночевали в соседней комнате, так как Пластунов не отпустил их «бродить в бурю, в кромешной тьме».
Девушки уже спали в соседней комнате, а Пластунов еще сидел около Сони. Несчетное число раз он представлял себе, как бежала к нему Соня, ослепленная дождем, обдуваемая холодным ветром, бежала в тревоге за него: не случилось ли что с ним, не нужна ли ее помощь?
Он опустился на колени и прижался лицом к маленькой девичьей руке, преклоняясь перед силой и глубиной ее любви. А она лежала, безмолвная, с плотно сжатыми губами, и только чуть заметное шевеление бровей да тихое дыхание показывали, что она жива.
Около двенадцати часов Соня вдруг глухо вскрикнула.
— Я здесь, родная, — сказал Пластунов, бережно принимая в объятия ее тревожно вскинувшееся тело.
Она смотрела на него горячими, блуждающими глазами:
— Митя!.. Ты… жив… Все хорошо… Митя!
Она хотела было обнять его, но бессильно упала на подушки.
В соседней комнате, на широкой тахте, спали Сонины подруги. Пластунов, постелив шинель, лег на полу, чутко прислушиваясь к дыханию Сони.
Ливень прошел, но холодный ветер, налетая порывами, словно десятками бешеных кулаков бил в стены и окна дома. Ветром рвануло раму в широком окне, гремело железо на крыше. Пластунов почти не спал. Соня металась, вскрикивала во сне, сбрасывала одеяла. Пластунов вставал, закутывал ее, она вся горела.
Утром Пластунов вызвал врача. Он признал у Сони острую простуду, которая грозила перейти в воспаление легких.
Врач еще не успел уйти, когда в квартиру Пластунова вошел Челищев, осунувшийся, небритый, жалкий.
«А вот такие жалкие, как ты, старая жила, еще как больно могут ударить молодую, цветущую жизнь»! — зло и презрительно подумал Пластунов.
— Врач говорит, что ее тревожить нельзя… — указывая на Соню и растерянно моргая, сказал Челищев. — Как же быть?
— Очень просто, — холодно ответил Пластунов. — Сонечка останется у меня. Здесь для нее будет обеспечен самый заботливый уход и покой.
— Простите… Это вышло помимо моей воли, — виновато пробормотал Челищев и, всхлипнув, поцеловал руку дочери. — Вы… разрешите нам приходить к ней, Дмитрий Никитич?
— Разрешу, но с условием — сидеть тихо, не расстраивать ее, — строго ответил Пластунов.
После Челищева пришла няня.
— Иди, батюшка, на завод, — с ласковой бесцеремонностью заявила няня. — Тут я одна управлюсь.
К вечеру к Соне пришли Маня, Юля, Фимочка и еще несколько девушек и тетя Настя. Соня узнала всех, но скоро вновь забылась.
Тетя Настя, распределив порядок дежурств Сониных друзей около ее постели, еще долго смотрела на больную, погруженную в тяжелый сон.
— Да, все-таки нашей Сонечке круто пока приходится. И за что, Дмитрий Никитич, я с давних пор ее люблю? За то, что она во всем за прямой путь, от борьбы увертываться да прятаться не станет, не побоится душу свою изранить…
— Только бы ее натура выдержала! — тревожно вздохнул Пластунов. — Только бы хватило у нее сил!..
— Натура у нее молодая, а что до того, хватит ли силы, — хватит, Дмитрий Никитич… Кто с народом одной душой, большим домом живет, тому в трудный час народ не даст пропасть!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
КЛЕНЫ БУДУТ ЦВЕСТИ
Около постели Сони установились ежедневные дежурства заводских девушек.
— Наши заводские медсестры кого хочешь научат, как надо ухаживать за больными! — хвасталась Маня, которая, при всей своей непоседливости, дежурила с исключительной добросовестностью и утверждала, как она где-то вычитала, будто от воспаления легких «в молодом возрасте люди на девяносто процентов выживают».
Она же утверждала, что Соне «какой-нибудь денек осталось в жару томиться», и вообще была настроена, по собственному выражению, «самым оптимистическим образом».
Но болезнь Сони протекала тяжело. Для Пластунова наступили дни, похожие тоже на болезнь: нервы, мускулы, биение сердца, казалось, были напоены молчаливой и жестокой болью, которая, не выдавая себя ни одним вздохом, томила его неустанно, даже во сне. А тело двигалось, не зная усталости, мысль была напряженно-свежа, будто ее всегда обдувало пронзительным ветерком. Как всегда, начинался для Пластунова торопливый заводский день. Даже постоянное недосыпание не могло ослабить его обостренной воли и не нарушало спокойного внимания, выработанного многолетней работой.
На заводе все знали о болезни Сони Челищевой, но и самые любопытные люди, даже нарочно вглядываясь, не обнаружили бы ни в выражении лица, ни в поведении парторга ничего, что выдавало бы в нем особую заботливость о здоровье девушки. Оставшись один в своем служебном кабинете, Дмитрий Никитич ровным голосом спрашивал по телефону, как чувствует себя Соня, давал советы дежурным. На взгляд он был такой же, как всегда: подтянутый, точный, внимательный к людям и делам их парторг ЦК ВКП(б) Дмитрий Пластунов. Но только сам он знал, как глубоко обновилась его жизнь. Что он ни делал, с кем ни говорил, всегда он как бы чувствовал рядом с собой Соню.
Ее большие глаза, горящие больным огнем, ее пылающее лицо с запекшимися от жара губами, ее детски слабый голос — все звало его, все говорило ему: «Ты — моя опора!», и сознание этого приказывало Дмитрию Никитичу: «Крепко держаться, как в бою!»
Он так и решил про себя, что дома у него идет бой за жизнь Сони.
В начале октября врачи пришли к выводу, что воспаление легких осложнено у Сони еще тяжелым нервным потрясением. Ожидаемый кризис затянулся.
По ночам, даже если Соня спала относительно спокойно, Дмитрий Никитич привык и во сне чутко прислушиваться к каждому ее вздоху.