Родная кровь
Шрифт:
Федотов сел на лавку, стянул через голову гимнастерку, швырнул ее на табуретку и опять рассмеялся.
– Можно гасить электричество?
– насмешливо пробормотал он чуть хмельным голосом.
– Ну что ж, это все правильно, очень даже распрекрасно!
Женщина поправила одеяло, повыше укрыла девочку и бережно обняла ее тонкой, загорелой до локтя рукой.
Утром, сквозь сон, Федотов слышал гудение пылающего хвороста в печи и запах печеной картошки.
Ему припомнилось все вчерашнее, и все теперь показалось как-то неловко, предстало
Кто-то, сдерживая дыхание, сопел над самым его лицом, потом маленький палец притронулся к его веку.
Девочка приоткрыла пальцем ему глаз и сказала:
– Не шпит!
Он увидел у самых своих глаз веснушчатый нос и внимательные серые глаза.
– Вштавай картошку ешть!
– весело сказала девочка.
Федотов нехотя сел, протянул руку и не нашел гимнастерки и брюк на табуретке.
– Еще не прошохли...
– объяснила девочка и показала на веревку, протянутую около печи, где висела его одежда, совсем мокрая.
– Это кто же это устроил?
– с раздражением, чуть не с отчаянием закричал Федотов.
– Что за глупости такие!
Девочка испугалась, торопливо стала объяснять:
– Мы тебе поштирали, ты не жлишь, они вышохнут...
– И так как он молчал, стиснув зубы от досады, она с фальшивым сочувствием вздохнула: Тебе шегодня нельзя уходить. Жавтра вышохнет. Хорошо?
Федотов рывком запахнул на себе шинель, надетую поверх белья, натянул сапоги и сел, угрюмо привалившись спиной в угол, глядя, как вода с гимнастерки капает на пол.
– И кто это вас просил? Зачем вы это сделали? А?..
– Ну, я говорил, говорил... маму надо сначала спросить, - с раскаянием сказал старший мальчик.
– Чертенята, - пробормотал солдат.
– Ну вы-шшохнут!
– плаксиво протянула девочка.
Немного погодя в избу забежала мать, раскрасневшаяся и оживленная после работы на перевозе.
– Вот, погляди, - сказал Федотов.
– Твои что натворили, оставили меня без порток сидеть!
Женщина метнула глазами на сохнущую одежду, на ребят и всплеснула руками, прикусив губу.
– Кто это сделал?
– угрожающе спросила она, и девочка безутешно разрыдалась.
– Мы все, - твердо сказал старший.
– Мы все помогали, - и с отчаянием посмотрел прямо в глаза Федотову.
– Ладно, - морщась сказал Федотов.
– Все равно бранью штаны не высушишь. Ты же мне говорила, что картошка поспела, так давай. Ну!
– Не хочу!
– отталкивала его руку девочка.
Через минуту все улеглось, и они сидели все за одним столом. Очень смешно - как одна семья. У Федотова оставалась еще банка консервов. На обертке в красках были изображены сосиски в натуральную величину. Он вскрыл ее ножом и вывернул сосиски в миску.
– Тебе самому на дорогу нужно, - сказала женщина.
– Э-э, - сказал он.
– Мне только до деревни, там я сыт, пьян и нос в табаке.
Мокрую одежду повесили перед огнем. Женщина, чтоб успокоить его, сказала,
Он устроился перед огнем, чтоб следить, как идет сушка его мокрого обмундирования. Ребята столпились вокруг. Оба маленькие стояли рядом, привалившись к нему с двух сторон, а старший с готовностью отвечал на все его расспросы, очень подробно и толково. Все они чувствовали себя виноватыми и теперь немножко подлизывались, и, видно было, старались ему понравиться изо всех сил.
Он узнал, что старшего мальчика зовут Эрька, настоящее имя Эрик, а девочку Соня, так же как и мать. Среднего мальчонку, казавшегося самым младшим, звали Гонзик, хотя это вовсе не было его настоящее имя. Оказывается, в какой-то детской книжке ребята видели картинку: робкий мальчик, съежившись, прячется от разбойников или от людоеда, они уже и сами не помнили. Но малыша звали Гонзик, и им это имя показалось очень подходящим для брата. Так за ним и осталось: Гонзик.
Федотов все это терпеливо выслушивал, улыбаясь странной мысли: он до сих пор даже не спросил, как звали женщину, - значит, так: Соня.
Эрька рассказал, как они бежали от бомбежки, какой был хороший дом, где они жили: бабушкин и дедушкин. Потом как плохо было ехать, как они ужасно устали все ехать и ехать и мечтали спрятаться хоть в каком-нибудь сарае и подождать, пока кончится война.
Федотову неловко было спрашивать про отца, но они сами наперебой рассказали, что папа привез их сюда, устроил на пароме, а потом ему пришлось уехать, и теперь он где-то далеко работает и пока не может их взять, но потом он устроится очень хорошо и выпишет их к себе.
Рассказывали они это все какими-то чужими, одинаковыми словами видно, точно так, как в письмах все объяснял отец. Федотов заметил, что возвращение они себе представляют так: война кончится, и они все поедут обратно в старый их дом в родном городке на побережье Балтийского моря.
Гонзик с Соней все это повторяли как попугаи, а старший все время мучился неловкостью, понимая, что тут что-то не так. Он подробно, с жаром расспрашивал, как стреляют танки, и потом стал уверять сбивчиво, что папа тоже очень хотел пойти на фронт, помочь прогнать фашистов.
– Он только из-за нас не пошел и из-за мамы, потому что нас у него так много и ему надо обо всех нас думать...
– И опять, понимая, что что-то не так, добавил, что папа присылает им деньги. Малыши тут же с полным знанием выложили, сколько денег он присылает, и видно было, что старшему неловко, что денег так мало.
К тому времени, как его брюки немного подсохли и он, работая утюгом, выпарил из них наполовину влагу, он уже знал в подробности, сколько у них запасено картошки, и какие у них одеяла, и сколько у них глиняных кружек, и как удобно, что какой-то дедушка Дровосекин, который все ругается и плюется, одалживает им пилу и сам помогает пилить.