«Родного неба милый свет...»
Шрифт:
— Титулярный советник Жуковский! — шутливо расшаркался он. — Покорнейше прошу даровать мне ваше благоволение…
— Здравствуй, здравствуй, друг милый, — сказала Марья Григорьевна. — Приехал! Вот и прекрасно. Как вышло — так и ладно. Мы и комнату тебе с Лизаветой приготовили — твою, где тебя немец на горох ставил.
— Здравствуй, Васенька, — тихо сказала Елизавета Дементьевна. — Хорошо ли доехал? Здоров ли?
Она — сухая, легкая, смуглолицая и еще не старая, ей сорок восемь лет. Она подняла руку. Жуковский немного наклонился, зная, что она хочет погладить его по голове. Взял ее руку, поцеловал. Глаза его наполнились слезами. Он кашлянул.
А Елизавета Дементьевна уже скорбно поджала губы и отошла
Оказалось, что все — то есть четыре девицы Юшковы, мадемуазель Жолй, их воспитательница, и еще две девицы Вельяминовы — гуляют в парке, а Петр Николаевич Юшков с Андреем Григорьевичем Жуковским — в Белёве.
Был полдень. Жуковский вошел во флигель, распахнул двери прохладной комнаты: там все вымыто, выскоблено, и — о радость! — новые шкафы для книг сделаны — Марья Григорьевна позаботилась. В углу составлены четыре больших нераскрытых ящика с книгами, которые Жуковский переслал сюда из Москвы еще по санному пути. На деревянном гвозде летняя шляпа.
«Вот где я начну полную трудов уединенную жизнь! — подумал Жуковский. — Здесь — свобода! Деятельность и свобода. Хорошо сказал про это Андрей Тургенев: деятельность кажется выше самой свободы, ибо что такое свобода? Деятельность придает ей всю цену».
Переоделся. В летней шляпе и с простой липовой палкой в руке пошел в парк. Какие толстые, дремучие ели! Не времен ли царя Алексея Михайловича? Ведь поместье старинное, на кладбище есть могильные плиты столь древние, что и Бунины не знают, кто под ними.
Вот и девицы — все в белом, с зонтами: две Анны, две Авдотьи, Екатерина и Марья. Посредине — мадемуазель Жоли в желтом русском сарафане, румянощекая, черноглазая. Анюта Юшкова мигом повисла на шее у Жуковского.
— Ой, я знаю, вы не любите, когда вас целуют, — затрещала она. — Но я не могу! Вот, вот, вот…
— Ah! quel bonjour… Enfin! — присела мадемуазель Жоли. — Bonjour, monsieur de Joukowsky! Bonjour, mademoiselle. [51]
— Надолго ли? — спрашивали девицы.
51
— Ах! какая радость… Наконец-то! Здравствуйте, мосье Жуковский!
— Добрый день, мадемуазель (франц.).
— Хотелось бы навсегда, — отвечал он.
После обеда он отправился бродить один; сошел к нижнему пруду, постоял там, легко вздыхая всей грудью, весело глядя то на домики Мишенского среди садов и огородов, спускающихся с холма, то на сияющий купол усадебной церкви и на темный парк, раскинувшийся за ней, то на село Фатьяново, широко разбежавшееся в низине по реке Выре, на холмы и клубящиеся облака за рекой.
Потом через Фатьяново — по проселку — пошел в Белев, скрытый за холмом, а там — мимо Красной часовни — по Берестовой улице вышел к Оке. Высоким берегом брело стадо коров, белобры сый пастушок лет десяти лениво тащился сзади, волоча длинный плетеный кнут. За Окой — луга. Слева — совсем рядом — сказочно-живописные башни и купола Белёва, крепостной вал, городские дома и сады на круче.
Телега за телегой по мосту прогромыхал обоз; встряхивая вожжи, прошагали возчики в рубахах навыпуск, в поддевках, потянулись вверх по Козельской улице… В огород на самом обрыве вышла баба, сложила трубой ладони у рта и протяжно крикнула куда-то вниз:
— Микентий! Мике-е-ентий!
«Что за странное имя», — подумал Жуковский.
— Микентий!
Жуковский спустился к воде, сел под куст и стал смотреть на журчащие, перевивающиеся золотисто-палевые струи. «Какая отрада, сколько счастливой меланхолии в этом неумолчном ропоте, — думалось ему. — Река говорит, ее можно понять, не разумом — чувством… Она образ времени, преходящего и вечного… Это невнятное бормотание струй просвещает душу больше, чем жизнь в городах среди ученых людей… Родина, отечество! Веками пахари выходили на эти поля, веками ловили рыбу в Оке, смотрели на солнце и на шезды, боролись с голодом и недугами; вдруг — набат в крепости, все хватают кто меч, кто рогатину или топор, а в лугах уже темная масса всадников, нарастают дикие клики — азиаты! И вот уже пылает посад, валятся обугленные деревянные башни крепости… 4 потом — ливонцы, войска Самозванца… Да и друг друга жгли белёвские и одоевские князья… А река журчит, унесши кровь и пепел. Стоит город Белев — тихий, словно неживой. И опять поля зеленеют!»
— Мике-е-ентий!
— Чего? — недовольно откликнулся наконец человек из-за куста, в двух тагах от Жуковского.
— Теленка поил?
— Поил.
Жуковский долго сидел над рекой, до тех пор, пока не ударил большой колокол в Спасопреображенском монастыре, а за ним не зазвенели большие и малые. Однако звон этот — слышный с белёвской кручи на десятки верст — не нарушил величественной тишины заокских просторов: там земля кажется воистину плоской — всё луга, луга, пашни, дороги, островки рощ, снова пашни и рощи, и совсем далеко — лес… И видны в этом чистом пространстве сразу несколько монастырей и деревень.
«Навсегда… навсегда… — повторял Жуковский про себя, и ему хотелось заплакать от грустного чувства, охватившего его. — Без этого я — ничто! С этим — человек…» — думал он, оглядывая поля на обратном пути.
Вдруг застучали колеса, затопотали и задышали кони, забрякала сбруя, и над самым его ухом раздался голос Андрея Григорьевича: