Рога
Шрифт:
И каждое лето, по разу, Ли читал в лагере «Галилея» воскресную утреннюю проповедь. Вначале он всегда рассказывал детям, что был раньше грешником, что воровал и лгал, что использовал друзей в собственных нуждах и манипулировал своими родителями. Он говорил детям, что раньше был слеп, но теперь прозрел. Он говорил это, указывая на свой полуослепший глаз. И вот такую морализирующую речь он произносил каждый год. Иг и Меррин слушали Ли, сидя в задних рядах церкви, и, когда он указывал на свой глаз и цитировал «Удивительную благодать», спина и руки Ига покрывались гусиной кожей. Иг считал себя счастливчиком, что близко его знал, гордился своей, хоть и малой, причастностью к его жизненной истории.
Это была роскошная история. Особенно она нравилась девушкам. Им нравилось и как Ли был плохим, и как он перевоспитался; им нравилось, что он умеет говорить о своей
Ли уехал в Бангор, штат Мэн, и поступил в духовную семинарию, но был вынужден бросить теологию, когда мать ею слегла и ему пришлось о ней заботиться. К тому времени его родители развелись, и отец уехал вместе со своей второй женой в Южную Каролину. Ли покупал матери лекарства, держал ее простыни в чистоте, менял ей памперсы и смотрел вместе с ней Пи-би-эс. Когда он не сидел при матери, то посещал Нью-Гэмпширский университет, где специализировался на средствах массовой информации; по субботам он ездил в Портсмут, чтобы работать в офисе нью-гэмпширского конгрессмена.
Начал Ли бесплатным волонтером, но на момент смерти матери был уже служащим с полным окладом, главой религиозной программы этого конгрессмена. Многие считали, что в последнем переизбрании конгрессмена главная заслуга принадлежит Ли. Соперник, бывший судья, подписал для беременной преступницы разрешение на аборт трехмесячного плода, что получило у Ли название «высшей меры для нерожденного». Ли объехал с рассказом об этом событии половину церквей штата. В своей накрахмаленной белой рубашке и в галстуке он прекрасно выглядел на кафедре и никогда не упускал шанса назвать себя грешником, и прихожанам это нравилось.
Дополнительным результатом этой избирательной кампании была его единственная ссора с Меррин, хоть Иг и сомневался, можно ли называть это ссорой, ведь другая сторона себя не защищала. Меррин трепала его с этим абортом как хотела, но Ли только сказал:
— Меррин, если ты хочешь, чтобы я бросил свою работу, я завтра же подам на увольнение. Это не стоит даже разговора. Но если я останусь на работе, я должен делать то, для чего меня наняли, и я это делаю хорошо.
Меррин сказала, что у Ли нет ни стыда ни совести, а он ответил, что не совсем уверен, есть ли у него что-нибудь другое.
— О господи, — сказала она, — не нужно быть со мной таким серьезным! — Однако отстала от него.
Конечно же, Ли нравилось на нее смотреть. Иг не раз замечал, как он провожает Меррин глазами, когда та встает из-за стола и ее по ногам хлещет юбка. Да он и всегда любил на нее смотреть. А Иг был не против, пусть себе смотрит. Меррин принадлежала ему. После того, что он сделал с глазом Ли — со временем он стал ощущать себя лично ответственным за его частичную слепоту, — он вряд ли мог ставить ему в вину лишний взгляд на хорошенькую женщину. Ли часто говорил, что этот несчастный случай мог оставить его совсем без глаз и что он старается получить удовольствие от всего хорошего, что видит, как если бы это была последняя в его жизни ложечка мороженого. Ли был мастер на такие заявления, умел прямо признавать свои мелкие грешки и ошибки, не боясь ничьих насмешек. Да никто над ним и не насмехался. Совсем наоборот: все горой стояли за Ли. Его преображение было воистину вдох-долби-его-в-рот-новенным. Может быть, со временем, и очень скоро, он и сам поборется за какой-нибудь политический пост. Об этом нередко поговаривали, хотя сам Ли со смехом отвергал любой намек на то, что он может стремиться к более высокой должности, повторяя эту шуточку Граучо Маркса насчет того, что ни к какой компании, согласной принять его членом, не стоит принадлежать… Насколько помнилось Игу, Цезарь, прежде чем принять трон, трижды от него отказался.
У Ига в висках стучало. Это было как кувалда, кующая раскаленный металл, звучный, неумолчный грохот. Он съехал с автомагистрали и последовал по хайвею к офисному корпусу, где у конгрессмена была его штаб-квартира, — зданию с большим клиновидным стеклянным атриумом, торчащим вперед, словно нос гигантского стеклянного танкера. Иг подъехал к заднему входу.
Пустой на две трети квадрат асфальта за зданием пекся под вечерним солнцем. Иг припарковался, взял с заднего сиденья голубую нейлоновую ветровку и вылез наружу. Было слишком жарко для ветровки, но он все равно ее надел. Игу нравилось ощущать лицом и головой солнечный жар, нравилось дрожание воздуха над раскаленным асфальтом. Настоящее блаженство.
Он открыл заднюю дверцу машины и поднял багажник. Монтировка была прикреплена болтами к нижней части металлической панели, но болты сплошь покрылись ржавчиной, отвернуть их не получалось, и было больно рукам. Иг бросил это занятие и взглянул на аварийный набор. Там имелся, в частности, магниевый фальшфейер, трубка, завернутая в красную промасленную бумагу. Иг радостно улыбнулся. Фальшфейер был в сто раз лучше монтировки. Им можно подпалить хорошенькое личико Ли. Может быть, выжечь ему второй глаз — это ничем не хуже, чем просто взять и убить. Да и вообще, Игу больше подходил фальшфейер, чем монтировка. Разве кто-то там не сказал, что огонь — единственный друг дьявола?
Иг пересек раскаленную асфальтовую площадку. Это было лето того самого семнадцатого года, когда саранча выходит совокупляться, и все деревья на парковочной площадке полнились ее неумолчным треском, похожим на звуки работы огромного механического легкого. Этот звук бесцеремонно врывался Игу в голову, звук мигрени, звук безумия, звук просветляющей ярости. Игу вспомнилась фраза из Апокалипсиса: «И из дыма вышла саранча на землю». [21]
Саранча приходит раз в семнадцать лет, чтобы потрахаться и умереть. Ли Турно был жуком-вредителем, ничем не лучше саранчи, а в общем-то, и гораздо хуже. Он успел уже потрахаться и теперь может умереть. Иг охотно ему в этом поспособствует. Пересекая парковочную площадку, он засунул фальшфейер в рукав ветровки и придержал его там правой рукой.
21
Откр. 9:3.
Иг подошел к плексигласовой двери с фамилией нью-гэмпширского конгрессмена. Дверь была с зеркальным покрытием, и он увидел в ней свое отражение: костлявый вспотевший парень в ветровке, застегнутой до горла, вид такой, будто пришел совершить преступление. Не говоря уж про его рога. Их кончики прорвали кожу на висках, обнажившаяся кость покраснела от крови. И даже хуже рогов была его улыбка. Стой он по другую сторону этой двери и увидь себя входящим, он бы тут же позвонил по телефону 911.
Иг толкнул дверь и вошел в воздушнокондиционированную, устланную коврами тишину. Толстый мужик, стриженный под ежик, весело болтал по телефону. Справа от его стола был пульт безопасности, где все посетители проходили через рамку металлодетектора. Полицейский лет за пятьдесят, сидевший за рентгеновским монитором, прилежно жевал жвачку. Плексигласовое окошко позади секретарского стола выходило в маленькую, почти без мебели комнату, с картой Нью-Гэмпшира на стене и еще одним монитором на столике. Второй полицейский, огромный широкоплечий мужик, сидел за складным столиком, согнувшись над какой-то канцелярщиной. Иг не видел его лица, только толстую шею и огромную лысую голову, казавшуюся смутно неприличной. Это почти выбило из Ига последние остатки смелости — эти полицейские и этот металлодетектор. Сразу ожили неприятные воспоминания об аэропорте Логан, и все тело его защипало от выступившего пота. Он не видел Ли уже больше года и не помнил, чтобы ему здесь раньше приходилось сталкиваться с какими-нибудь проверками.
Секретарь сказал в микрофон: «Пока, дорогуша», нажал на столе кнопку и взглянул на Ига. У него было круглое лунообразное лицо, и звали его, наверное, Чет или Чип. Взгляд сквозь очки с квадратными стеклами выражал легкое замешательство.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил он у Ига.
— Да. Не могли бы вы…
Но тут Иг обратил внимание на нечто совсем другое: монитор службы безопасности по ту сторону плексигласового окошка. В нем, как в глазке двери, была видна вся приемная: растения в кадках, скромные плюшевые диванчики и сам Иг. Только с монитором явно творилось что-то неладное. Иг все время распадался на две взаимоналоженные фигурки, они на мгновение сливались и вновь расходились; эта часть изображения была мигающей и нестабильной. Главное изображение Ига представляло зрителю бледного изможденного мужчину с трагически редеющими волосами, небольшой бородкой и загнутыми рожками. Но было и другое изображение, темное и безликое, то появлявшееся, то исчезавшее. В этом втором изводе Иг был без рогов. Не такой, как сейчас, а такой, каким он был прежде. Это было как видеть свою собственную душу, пытавшуюся освободиться от демона, ее закабалившего.