Рокировка Сталина. С.С.С.Р.-41 в X.X.I веке

Логинов Анатолий Анатольевич

Единственное, на что он обратил внимание, так это на развал Союза, и то только потому, что отец, услышав по ящику о беловежских соглашениях, впервые в жизни выматерился при жене и сыне и произнес:

— А вот теперь, Галка, похоже, и вправду пора линять.

В отличие от жены, Осип Вениаминович к самой идее эмиграции относился очень плохо. Поэтому эта фраза в его устах прозвучала особенно зловеще. Тем не менее никто никуда не поехал.

В августе тысяча девятьсот девяносто второго года Ефим Фридлендер стоял перед воротами завода. На завод теперь не брали не только евреев. На завод не брали никого. Завод стоял. Его продукция перестала быть

нужной. Станки, на которых делались станки, ржавели под ветшавшими крышами цехов. Рабочие разбежались. Инженеры ушли торговать сникерсами, одеждой и спиртом «Рояль». Директор организовывал акционерное общество, выбирая между последующей продажей контрольного пакета акций и раздачей помещений в аренду. И мечтал побыстрее оказаться с вырученными деньгами как можно западнее.

Цель Фиминой жизни умерла вместе с Советским Союзом.

Но никогда бы не стать Фиме Ефимом Осиповичем, не будь он Фридлендером. Из случившегося Фима сделал два вывода: «Есть СССР — есть станки, нет СССР — есть бардак» и «Свое счастье надо ковать своими руками не отходя от кассы». Раз для него на родине нет завода, он его построит лично. И именно в России, а не в Израиле, Германии, Канаде или тем более Америке (Штаты Фима не любил изначально нелюбовью крайне иррациональной, разумных объяснений не имевшей). Причем завод будет такой, какого нет ни у кого и нигде! Но для этого нужны были деньги. Много денег!

Следующие восемнадцать лет Фима делал деньги. Автосервис, торговля машинами и стройматериалами, собственная биржа, банк… Он был жёсток. Очень жёсток. Временами даже жесток. Конкуренты убирались любыми методами. Бандитские авторитеты Москвы не то что не «кидали предъяв», они очень уважали (читай — смертельно боялись) Фиму. Слабых мест у Фридлендера не было, родители в девяносто третьем перебрались-таки в Израиль, а одну женщину из всех любвеобильный Фима так и не выбрал. Впрочем, откровенным криминалом Фима не занимался принципиально, как и политикой. По одной и той же причине: не хотел в тюрьму.

В две тысячи шестом Фима уехал в Германию и три года не вылезал с крупповских предприятий и заводов небольших станкостроительных фирм. Деньги и семейный характер открывали любые двери. К марту две тысячи десятого года Фима (какой, к черту, Фима! Ефим Осипович Фридлендер, крупный бизнесмен и уважаемый человек. Владелец небольшой, но очень солидной фирмы в Люксембурге, а не на каком-нибудь Кипре, гражданин РФ и Израиля, солидный акционер одного из израильских банков) получил на руки проект завода. Выкупил производственные корпуса в Подольске. В Германии заказал и оплатил лично отобранное оборудование. Большую часть времени проводил в воздухе между Москвой и Берлином, успевая контролировать как реконструкцию корпусов, так и изготовление станков.

И вот час настал. Во главе вереницы фур Фима подъезжал к границе Белоруссии. Фуры везли завод. Весь! Вместе с необходимым персоналом для монтажа оборудования, в двух комфортабельных автобусах. Проще и дешевле было отправить его по частям, но Фима хотел устроить себе праздник. Границу бывшего Советского Союза он должен был пересечь ровно в полчетвертого утра двадцать второго июня, в день и час Фиминого сорокалетия. Юбиляр лично вел головной джип охраны. Еще один такой же джип ехал следом за ним, а два замыкали колонну. Польский полицейский, решивший проверить Фимины документы в пяти километрах от цели, сам того не желая, сделал большой подарок перенесенному СССР — к границе Фима подъехал уже после События…

Литва. Полевой лагерь 1-го батальона 62-го стрелкового полка.

Сергей Громов, лейтенант.

Нудно тянется время для дежурного по батальону. Днем этого незаметно, мелкие вроде бы дела отвлекают постоянно, а вот ночью каждая секунда тянется как часы. Доступных развлечений всего два — это борьба с комарами да еще со сном. Причем борьба со сном тяжелее, чем с комарами. По совету хозяйственного старшины Тюкалова, вечером палатку обкурили, оставив в ней на полчаса тлеть какую-то подобранную самим старшиной травяную смесь, поэтому теперь комары появлялись внутри, только сильно заблудившись или с большого бодуна.

Сергей встал, потянулся и завистливо покосился на спящего старшину. Спит как ни в чем не бывало, ни огонь трехлинейной лампы, ни передвижения самого лейтенанта и сидящего неподалеку разводящего ему нисколько не мешают. И спать ему еще примерно час, прикинул, зевая, лейтенант. Самому тоже спать хотелось неимоверно. Наступило то самое предрассветное время, когда даже самые стойкие часовые клюют носом, а сидящие дремлют с открытыми глазами, не замечая ничего вокруг. Время, которое его друзья детства из далекого теперь Нижнеудинска называли «часом между волком и собакой». Посмотрев на клюющего носом разводящего, лейтенант вышел из палатки на свежий воздух и огляделся. Да, небо уже начинало светлеть. Стоящий на посту боец Черемисов, заметив начальство, встрепенулся, придавая себе бравый вид. Лейтенант открыл рот, чтобы позвать разводящего, и в это мгновение грохнуло. Нет, не просто грохнуло, ЗАГРОХОТАЛО.

Вокруг словно выросли огромные кусты. Над головой ошеломленного лейтенанта что-то просвистело. Черемисов вдруг взмахнул руками и, бесшумно открывая рот в беззвучном, неслышном на фоне всеобщего грохота крике, упал. Из образовавшейся на месте носа дыры вдруг необычно медленно, словно в кино, когда пленку неожиданно заедает, плеснул черный фонтанчик, заливая лицо. Лейтенант стоял, оцепенев и пытаясь осознать случившееся, когда выскочивший из палатки Тюкалов сбил его с ног. Земля, на которую они упали, тяжело тряслась. Грохот затих, и Громов вдруг услышал пронзительный человеческий вой. В нем было столько боли, что Сергей невольно содрогнулся.

— Лейтенант, очнись! Война это! — прорезался в ушах крик старшины.

— Караул, в ружье! Разводящего сюда! — среагировал Сергей, но, увидев лицо старшины, вдруг ясно осознал, что ни разводящего, ни лежащего неподалеку Черемисова уже не поднять никому.

Выскочивший откуда-то сбоку, словно чертик из табакерки, старший лейтенант Михеев поразил Громова своим видом — грязный, словно его специально валяли в луже, с большой дырой на правой стороне гимнастерки, рот, оскалившийся в гримасе-улыбке — он был совершенно не похож на себя обычного.

— Лежите? Ну, ничего, главное — живы. Лейтенант Громов, — скомандовал он, — быстро собирай третью роту, бери уцелевшую сорокапятку и шуруй в опорный пункт. Займешь правый фланг. Старшина, — стоящий, как только сейчас заметил Сергей, с сапогами в руках Михаил вытянулся по стойке «смирно», — обуваешься, снимаешь уцелевших часовых и принимаешь командование над минометчиками. С ними — на позиции. Выполнять! — прикрикнул Михеев, видимо заметив колебания лейтенанта и добавил: — Комбат и политрук убиты, средних командиров всего пятеро осталось, про бойцов вообще лучше не спрашивайте. Понятно?