Рокот
Шрифт:
Оказывается, он помнил её и сейчас. Именно она оглушала зал «Д».
Стас всегда поражался тому, что его дед, глухой с детства, слушал музыку. Он её обожал, постоянно тыкал мозолистыми пальцами в старую магнитолу, выбирая радиостанции, и улыбался, когда находил понравившуюся мелодию. Он стучал ладонью по истёртой оплётке руля в такт музыке. В такт. Что он слышал тогда? Вибрации? Низкочастотные басы? Особые волны? Что?..
Деду нравились исполнители всех жанров и направлений. Салон его «москвича» на своём долгом веку повидал и блюз, и рок-н-рол, и оперу, и набившие оскомину хиты,
Но над музыкой Моцарта он плакал.
Он делал это по вечерам. Уходил в гараж, открывал ворота, заводил двигатель, включал фары и Моцарта, а потом смотрел отрешённым взглядом в лобовое стекло, в сумерки, будто чего-то ждал. Его глаза краснели, на щеках, худых и дряблых, блестели дорожки от слёз. В машине он сидел несколько минут, не больше, после чего выключал фары и магнитолу, глушил двигатель и шёл спать.
Естественно, что соседи считали его сумасшедшим. Да и смерть его была странной. О ней при Стасе не говорили. Он даже не знал, где дед умер, и что с ним случилось.
И вот теперь Моцарт и его «Реквием» всколыхнули память Стаса, уже совсем не ребёнка. Только знакомая симфоническая музыка и слова, спетые множеством мужских и женских голосов, напугали его не меньше воды.
Голоса пели:
Lacrimosa dies illa
Qua resurget ex favilla
Judicandus homo reus.
«Омоет слезами тот день, – зашептало в ушах Стаса, – когда восстанет из праха грешный человек».
Часы над баром опять мигнули, словно напоминая о том, что надо бы прийти в себя и убраться отсюда. На табло высветилось: «23:18». В ядовито-красном свете цифр мелькнула тень, коснулась воды и расползлась по её поверхности, как нефтяное пятно.
За баром кто-то продолжал дышать. Хрипловато и прерывисто, словно мучился приступом астмы.
Стас подавил рвущийся наружу крик отчаяния. Если он позволит себе закричать, то уже не сможет заткнуться, да и, судя по тому, что перед глазами замелькали цветные мушки, скоро он просто-напросто свалится в обморок. И тогда наступит конец всей его бессмысленной борьбе с самим собой.
Вода тем временем достигла колен.
«Если ты не оторвёшь зад от стены, то захлебнёшься, – продолжал в мыслях уговаривать себя Стас. – Давай, пошевели хотя бы рукой. Да, начни с правой, всё верно, или с левой. Начни, с какой хочешь. Только шевелись, шевелись, иначе ты тут сдохнешь. Продвигайся к двери, в зал, там есть пожарный выход. Он ближе, чем парадный. Возможно, в зале остались зрители… возможно… возможно, они и не заметили наводнения… да, в зале точно нет воды, нет воды… дьявол…».
Он опять себе врал.
Он знал, интуитивно чувствовал, что в кинозале будет так же пусто, темно и залито водой, как в холле, как и во всём здании торгово-развлекательного центра. Зато там был пожарный выход.
– Давай же, давай, – прошептал Стас.
Правая ладонь, неестественно тяжёлая, скользнула вверх и вбок по влажной стене, нащупала дверной проём и ручку, – именно в этой двери Стас видел сейчас своё спасение (или гибель: кто знает, что там, за закрытой дверью?).
Не отрывая лопаток
Первое, что он увидел, – фотография во весь экран.
Не узнать её было невозможно. Среди многих других, она хранилась в семейном альбоме в бархатистой алой обложке в доме Платовых. Старая, выцветшая фотография, затёртая по краям.
С экрана на Стаса смотрел умерший дед.
Снимок был сделан в гараже, а дед, поджарый, молодцеватый, совсем не похожий на тех, кому за семьдесят, держал в одной руке снаряжённый для ловли щуки спиннинг, а другой опирался на капот своего «москвича», такого же поджарого и молодцеватого на вид.
Совсем некстати Стас вспомнил, что у машины вечно скрипела передняя подвеска, а с указателем поворота порой включались дворники. И этот цвет… («Деда, неужели он так и называется?»). Цвет «Валентина» – сочный, сине-фиолетовый – всплыл в памяти и словно окрасил, оживил мёртвую фотографию и те полустёртые воспоминания, запрятанные Стасом даже от самого себя.
Дед медленно наклонил голову и взглянул Стасу прямо в глаза.
– Ох, господи… – Тот отшатнулся и чуть не вывалился обратно в холл, но успел ухватиться за дверную колоду.
Ноги ослабли, из них будто вынули кости.
Всё это казалось дурным сном, слишком дурным, слишком ненастоящим. Стас внутренне ждал, что кто-то сейчас тряхнёт его за плечо, опустит меж лопаток кулак, ударит по щекам и выбьет из него этот затянувшийся кошмар.
Экран погас, фотография исчезла, и включилась подсветка зала. Стас прищурился, вгляделся в очертания пустых красных кресел и заставил себя медленно двинуться вниз. Что бы ни происходило, ему важно спуститься. Жизненно важно.
Там, на противоположной стороне находился пожарный выход, легко отпирающийся изнутри без ключа, стоило лишь сдвинуть щеколду. Правда, ту часть зала, где маячила спасительная дверь, не меньше, чем на метр, залила вода.
Тут краем глаза Стас заметил, что в одном из кресел кто-то сидит и смотрит на него.
Сидит и смотрит.
Музыка оборвалась, из колонок послышался глухой треск, и уровень воды каким-то непостижимым образом стал выше почти вдвое. Стас будто ухнул в яму, провалившись по грудь.
Последние крупицы воли испарились, его накрыл животный отупляющий ужас, в голове зашумело. Он вжал голову в плечи, будто ожидал удара по затылку, и, повинуясь странному инстинкту, ринулся со ступеней вниз, в самую глубину.
Он упорно грёб ледяную воду и самому себе напоминал попавшего в водоворот осла, испуганного и глупого. Но ведь ему осталось совсем чуть-чуть. Ещё чуть-чуть продержаться, ещё чуть-чуть, чтобы добраться до заветной двери.
Не добрался.
Сначала свело одну икроножную мышцу, следом – вторую. Тело выгнулось в долгой конвульсии, потеряло всякую чувствительность и перестало слушать приказы мозга. Стас хотел задержать дыхание и рвануть к поверхности, но ничего не вышло – вода снова его победила.