Роман для женщин
Шрифт:
Он весело смотрит на меня.
— Я так люблю свечи! — с восторгом говорю ему.
Он молча поворачивает к ближайшей бензоколонке — и, притормозив, выходит. Я сижу одна в полутемном авто и рассматриваю светящуюся панель радио. На меня нападает какое-то веселое безразличие.
На все, что я делаю, у меня есть бесспорное право.
Вскоре он возвращается с тремя упаковками чайных свечей.
Ночь теплая, и мы сидим на террасе. ОН приносит французское шампанское (той же марки, что мы пили на яхте) и два высоких бокала. Я зажигаю свечи и размещаю их по всей длине мраморного парапета. Слегка трепещут язычки пламени. Мы молчим.
Где-то далеко во тьме отбивают полночь.
— Звонит, звонит измены звон, раскачался Альбион, — говорю я.
— Здорово, — улыбается ОН. — А это знаешь?
ОН застенчиво отворачивается и по-французски читает
82
Колокола
Услышь возлюбленный цыган Глумятся звонари над нами… Что мы одни казалось нам В любви беспамятном дурманеПеревод Александра Эстиса
Потом он читает еще три строфы. Я не понимаю ни слова, но звучит это прекрасно.
До того прекрасно, что я целую его. ОН возвращает мне поцелуй, и мы постепенно раздеваемся.
Утром мы снова отдаемся любви. Потом я жарю ему блины, и мы вместе завтракаем. ОН отвозит меня на работу. На прощание целует меня и обещает до обеда позвонить.
Но не звонит.
Я нервничаю. Беру свой мобильник и иду в туалет. Что делать, ума не приложу. ОТЗОВИСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, — пишу я ему во сколько-то минут второго, но телефон продолжает молчать. В половине третьего мобильник наконец звонит. Вмиг я мобилизую всю свою веселость, раскованность и порывистость.
ОЛИВЕР, — сообщает дисплей.
Я чуть колеблюсь, стоит ли вообще принимать разговор, но потом сдаюсь и нажимаю нужную кнопку; подсознательно жду, что Оливер будет кричать на меня, и потому держу трубку подальше от уха.
Но Оливер говорит тихо, я почти не слышу его.
Он просит, чтобы я прислала Ингрид или Губерта за своими вещами.
И тут же отключается.
Прага, 22 мая 2000
Дорогая Лаура!
В воскресенье днем я пошел посмотреть Пражский марафон. Придя поздно, я увидел лишь последних бегунов — тех, кого соревнование застало, очевидно, не в лучшей форме. Кое-кто перешел уже на ходьбу, иные хотя и бежали, но как-то рывками, что выглядело ужасно неестественно (если не знать, каких усилий им это стоило, их бег производил бы комичное впечатление). Я смотрел в их потные, изможденные лица и представлял, что они чувствуют. Ведь им наверняка давно было ясно, что при всем напряжении воли у них уже нет шанса не то что на выигрыш, но даже на достойное место, и все-таки они почему-то, превозмогая себя, тащились к далекой цели… Я не мог ни похлопать им, ни подбодрить их во весь голос (с некоторых пор на публике у меня это не получается), но смею утверждать, что я понимал их более, чем кто-либо из тех немногих оставшихся зрителей, громогласно выражавших свои симпатий (причем с плохо скрываемым превосходством людей, которые в данную минуту чувствуют себя в полном порядке, но на деле не пробежали бы и четверти их трассы…). Поначалу я думал, что прогулка по городу меня немного развеет, но, как оказалось, она меня вконец доконала. Все представилось мне ужасно печальным. В основном еще потому, что я сам отлично знаю, как горька честь побежденного: пот и слезы в конечном счете на вкус одинаковы.
Может, тебе трудно понять, почему я еще не сдался? Почему пишу тебе, хотя это давно производит смешное впечатление? Возможно, по той же причине, по которой миллионы людей во всем мире, вопреки постоянным предупреждениям, не перестают вновь и вновь открывать зараженную вирусом электронную почту с сомнительными посланиями типа I LOVE YOU или NEW LOVE [83] ; да, они мечтают о любви так сильно (признаваясь себе в этом или нет), что скорее предпочтут уничтожить вирусом всю свою почту, чем рискнут стереть посланное им настоящее любовное письмо. И хотя такое письмо, наверное, никогда не придет, надежда не покидает их.
Мы целиком открыты любви, но она и уничтожает нас.
Я не перестаю думать о тебе: о твоих вечно холодных руках, о твоей бледной коже, о золотистом пушке на твоей шее, о маленьком
Как прикрываешь глаза, когда утром принимаешь душ.
Как ты спишь. Как ты дышишь.
Как ты живешь.
Не перестаю мечтать (к неудовольствию доктора Z., считающего мои дневные мечты ребячливо безответственным бегством от реальности).
Когда бы я ни был в кино (разумеется, один), воображаю, что ты, как прежде, сидишь слева от меня. Ты протягиваешь мне свои очки, я протираю их бумажным платком, возвращаю тебе, и ты снова надеваешь их. Гасят свет, но я в наступившей полутьме продолжаю смотреть на твой профиль, тем самым раздражая тебя. Чувствуя мой взгляд, ты поворачиваешься ко мне и застенчиво улыбаешься; потом легко кладешь голову мне на плечо и просовываешь руку между моими коленями.
Мы принадлежим друг другу.
Я люблю тебя. Вернись.
Оливер
83
Я люблю тебя… Новая любовь (англ.).
Глава XXXII
ОН не звонит ни завтра, ни послезавтра.
Ни в последующие дни.
По нескольку раз на дню смотрю на ЕГО фотографию.
Когда закрываю глаза, вижу дисплей мобильника.
Ночами реву в подушку. Мама ни о чем не спрашивает, но ей все ясно. Подчас замечаю, как украдкой она смотрит на меня. Когда мы сталкиваемся в дверях кухни, извиняется она.
Читаю книгу немецкого психотерапевта Дорис Вольф «Когда партнер уходит», которую дала мне Ингрид (она купила ее для Губерта, но он отверг ее, и теперь на очереди я…). На суперобложке обещано, что после прочтения книги я узнаю:
— как избавиться от боли и отчаяния;
— как освободиться от горечи и ненависти;
— как преодолеть недоверие и сомнения в самой себе;
— как преодолеть чувство вины;
— как воскресить в себе радость жизни;
— как подготовить себя к новым и успешным, партнерским отношениям.
Ну а чтобы…
В редакции дела неважнецкие. Романа больна, и две недели я должна заниматься ее рубрикой. Я пишу заметки типа Мне опротивела джинса и Что делать, если в квартире не хватает положенного метража? Я практически не разговариваю. Власта со Зденой пытаются развлечь меня и что ни день наперебой пересказывают мне вчерашнюю часть телевизионного сериала «Цвета любви». Аврора рассердилась на Диего, ибо он скрыл от нее, что у него есть брат. Готовится свадьба Чео и Кандалерии, но Кандалерия весь вечер протанцевала с Элеазаром. Чео понапрасну ждал ее. Романс, исполняемый Ирен и Мартином, внезапно был прерван телефонным звонком. Тадео ослеп. Пепина выкинула и во всем обвинила Диего… Я слушаю их без всякого интереса, но потом вся эта галиматья вызывает у меня взрыв ярости.
— Пепина права, — злобно шиплю я. — Все мужики — свиньи, их бы надо кастрировать!
В конце недели даю Ингрид денег на такси и прошу привезти от Оливера мои вещи.
— Надеюсь, что он по крайней мере страдает? — спрашиваю я ее, когда мы с ней, вытащив все сумки и коробки из такси, поднимаемся по лестнице (Оливер, естественно, для меня совершенно не существует, но вы же понимаете, милые дамы, что трудно противиться даже самому ничтожному любопытству). Ингрид, пожимая плечами, задумывается.
— Ты хочешь сказать, что этот выродок совсем не страдает? — спрашиваю я. — Какой у него вообще вид?
— В целом нормальный.
Я так хорошо ее знаю, что сразу чувствую: за ее ответом что-то кроется.
— Он что, был под парами? — спрашиваю.
— Возможно. Не очень. Так, малость.
— Один был?
— Нет, — говорит Ингрид, помедлив.
Скупо описываю ей Блудичку.
— Ага, — кивает Ингрид. — Это была она.
Я не верю своим ушам. Не то чтобы Оливер даже в самой малой степени занимал меня, но все-таки…
Мир — настоящий отстойник.
Мама достает из буфета бутылку красного («Три грации», марка ее молодости), ловко откупоривает ее и наполняет наши рюмки. Мы сидим в кухне. Какое-то время непринужденно болтаем, а потом Ингрид выкладывает нам свои проблемы со студентом, который в данный момент живет у нее. Для вашего сведения: Ингрид с некоторых пор не может жить в одиночестве. Не может, дескать, представить себе, чтобы на подушке рядом было пусто… И потому каждого парня, с которым знакомится, сразу переселяет к себе.