Роман о Лондоне
Шрифт:
Репнин сквозь сон отвечает: да, она действительно уехала, и дает Ордынскому Надин адрес, вернее, адрес ее тетки Марии Петровны. Поляк смеется и спрашивает, как себя ощущает Репнин в роли соломенного вдовца? Теперь ему следует перевоплотиться в Наполеона. Ордынский преклонялся только перед Наполеоном. Всегда твердил, что надо брать пример с Наполеона.
Репнин Наполеона не признавал. Под Ватерлоо, говорил он, этот идол французов, спасаясь от смерти, убежал без шляпы, а что еще хуже, бросил свою саблю. Император! Оставил саблю врагу, а это позор.
Ордынский же доказывал, что это выдумки, легенды. У Наполеона были
Желая окончить бессмысленный разговор, Репнин говорит — он прежде всего русский. Заявляет, что ему отвратителен эгоизм Наполеона. Что лично до него, то он типично русский, и воля у него русская, слабая. В русском человеке велико страдание. Воля не может преобразовать мир. Страдание может. Из французов под Ватерлоо ему симпатичен единственно маршал Ней. Под Ватерлоо только маршал Ней был таким, каким следовало быть под Ватерлоо. Ему нравился Ней.
Ордынский смеется и предлагает встретиться, завтра.
Однако на следующий день при всем своем желании Репнин не может встретиться и пообедать со своим старым другом, Ордынским. Он извиняется. Вынужден впервые быть на ободе у одной пожилой дамы, графини Пановой, известной благодетельницы всех русских в Лондоне, которая очень помогала Наде.
Ордынский отвечает, что он это знает. Следовательно, встречу переносят на послезавтра?
После этого разговора Репнин едва успел выпить чашку чая и перелистать воскресные газеты, как позвонил привратник Уайт и сообщил: внизу его спрашивает какой-то врач. Репнин отвечает, что это ошибка. Он никого не ждет. Тогда привратник связывает его по телефону с домовым клубом, и Репнин слышит знакомый голос. Это доктор Крылов. Он приехал за ним. Сам отвезет в больницу. Но прежде им надо поговорить. Есть дело. Нечто произошло, он просит Репнина спуститься вниз. Он ждет в машине, перед входом.
Репнин пытается уклониться от встречи — очень занят, не может выйти, но Крылов настаивает. Встретиться необходимо, к тому же срочно, и он ждет. Тогда Репнин сдается, но про себя решает раз и навсегда порвать все связи с людьми, которых узнал в Корнуолле. Когда через четверть часа он вышел из дому, перед входом стояла знакомая маленькая машина, цвета мороженого.
Крылов встретил его с улыбкой. Намерен, говорит, отвезти его в больницу. Он слышал в Комитете, будто Репнина из-за ноги уволили с очень хорошей работы, которую ему подыскал Комитет. Во французском отделении известного книжного магазина.
Надо еще раз посмотреть ногу. Тщетно Репнин отказывался, тщетно повторял, что доктор неверно информирован. Крылов все же отвез его в больницу. Там он долго рассматривал рентгеновские снимки ноги, поднимая их вверх, словно закопченные стекла, через которые наблюдают солнечное затмение. Затем воскликнул. Просто чудеса! Все заросло! Прекрасно! Нога в полном порядке! Больше сюда приходить незачем.
Вымыл руки, сел в кресло, задал еще несколько вопросов относительно ноги, о том, как она ведет себя во время ходьбы. Потом предложил Репнину следовать за ним и, пройдя коридор, они вошли в светлую больничную палату, похожую на операционную, где стояла одна кровать. Он, сообщил Крылов, теперь живет здесь.
В дом жены больше не вернется. Его там нет. И нет у него больше дома. Они разводятся. Скоро будет суд.
Репнин молчал. Не знал, что на это ответить. Молча смотрел на Крылова. Сидевший напротив него человек был тот же самый Крылов, что и в Корнуолле — спокойный, крупный, хотя немного осунувшийся. И несколько подурневший. Левой рукой он держал сунутую в рот трубку, однако не курил, а только грыз ее. Лоб был чистый и высокий, но подбородок как-то отвис. Разделенная пробором на две части бородка касалась съехавшего в сторону черного галстука-бабочки. Глаза по-прежнему имели детское выражение, но излом тонких бровей придавал лицу злое выражение. Какими-то веселыми и несерьезными выглядели лишь тоненькие, изумительно тоненькие, будто вереница черных муравьев, усики под огромным носом.
Он не в силах дальше выносить совместную жизнь с этой англичанкой. Хотя в свое время считал, что они доживут вместе до конца дней. Об этом он мечтал, когда женился. Изменяла ему с Беляевым, с Сорокиным, а этот Сорокин утверждает, что и с вами, князь. Ежеминутно ему твердила: «Почему вы не похожи на князя Николая? Почему вы не как князь Николай?»
Крылов трясся от смеха.
Репнин встал.
— Петр Сергеевич, этого я не ожидал от вас услышать. Это какая-то глупая клевета. Вам не следовало со мной так говорить. Это наглая ложь, и я бы просил вас прекратить подобный разговор. Вы же сами этому не верите. — Репнин побелел от ярости и чувствовал, что смешон.
— Конечно, ложь, князь. Что касается вас. А что касается Беляева и Сорокина — чистейшая правда. Я только хотел предупредить, что кто-то хочет, чтобы и вы предстали перед судьей. А мне самому все это абсолютно безразлично. Я в любом случае разведусь, что бы там в суде ни произошло.
— Петр Сергеевич, прошу вас, оставим этот разговор. Я надеюсь, он между нами последний.
И все же Крылову следует подумать о детях, добавил он, уже уходя, в коридоре. Доктор его провожал.
— Из-за детишек я и развожусь, князь!
Задержавшись в дверях, Репнин еще раз добавил, что Крылову нужно все как следует взвесить, и снова взглянул на доктора. Он поразился жалкому выражению его лица, отекшего, по-видимому, от бессонных ночей.
— Мне необходимо спокойствие в руке, князь, — сказал ему Крылов хмуро. — Каждый день от моей руки зависит по меньшей мере две-три человеческих жизни. Скальпель в руке хирурга прекрасно сечет, но рука не должна дрожать. Врач должен быть спокоен, нужно, чтобы у него в жизни было нечто такое, что бы его успокаивало. Семья, жена, дети, музыка, наконец. Мне это необходимо. А ей нет. Она — секретарь общества дантистов, борется за права женщин. Там ее семья. Принимая Беляева, она даже не соизволит закрывать двери в детскую комнату. Санитарки смеются, даже им стыдно. Теперь дошла очередь до вас. Задалась безумной мыслью переспать с настоящим князем.
Пора было прощаться. Репнин, сам того от себя не ожидая, доктору руки не протянул. Только еще раз повторил, что Петр Сергеевич должен обо всем как следует подумать. И самое лучшее — все же вернуться домой.
Однако доктор вошел с ним в лифт.
— Ни в коем случае! — воскликнул он своим басом. — Нет, нет! Никогда в жизни! Пока поживу здесь, в больнице. Комнатка чистая. Белая. Светлая. Здесь очень хорошо. Домой — ни в коем случае! Тут для меня настоящий рай. Тишина! Если б можно, остался бы здесь навсегда. Но это невозможно.