Роман о Лондоне
Шрифт:
Неожиданно ему пришла на память чемпионка в танцах на льду, которую много лет назад он видел в Париже и которую потом встретил в Лондоне, в театре, когда скитался в поисках заработка…
И сразу же, в каком-то помешательстве, начал припоминать, что очень давно, совсем молодым человеком в Санкт-Петербурге страстно провожал глазами ту, что являла собой настоящего прекрасного умирающего лебедя в России, которой уже нет, но которую он еще застал в юности. Он вспомнил умирающего лебедя Анны Павловой. Может быть, это воспоминание было для него лишь поводом затосковать о другом огромном лебеде, распластавшемся на воде? О Санкт-Петербурге, где прошло его детство и юность?
И
«Да, князь, именно для этого, — услышал он смех Барлова. — Только для того, чтобы бессмертной, в далеком прошлом жила та, одна-единственная, в снегах России. Слава Богу».
Он слышал, явственно слышал, как смеется и шепчет, ему в ухо покойный Барлов. Стареете, князь. Не разбираетесь уже во всем этом, и в лебедях тоже. Эх, князь, князь. Не осталось больше для вас лебедей ни на сцене, ни на льду, нет и Анны Павловой, и никогда уже не будет. Нет и той, которая каталась на ледяной арене в лондонском театре. Осталась лишь эта, что сама предложила вам себя в Ричмонде, когда Надя уехала так далеко.
Анна Павлова. Санкт-Петербург. Воспоминание — это единственное, что нам остается. От всего, что было прекрасно и что миновало.
ДЕД С ШЕСТЬЮ СЫНОВЬЯМИ
Поступок доктора Крылова явился не только полной неожиданностью для круга, в котором вращался Репнин, но буквально ошеломил и мужчин и женщин, с которыми он познакомился в Корнуолле.
Бросить Лондон, лондонскую больницу, дом, жену, так сказать, состояние, комфорт и сбежать в Тверь, в Россию? Никто не мог себе объяснить — почему?
Этот русский сошел с ума.
А как же так ловко и так долго удавалось ему скрывать свое намерение? Он слыл истинным монархистом и своим человеком в Комитете, кажется, готов был, заодно со своим молодым другом Сорокиным, если потребуется, сжечь Москву.
И каким образом сумел он так легко, будто невидимый воробушек, упорхнуть в Париж, в Прагу и затем в Москву, да еще с двумя детьми? Говорили, будто на этот шаг подтолкнул его генерал Скоблин. Белый генерал и сталинский шпион, с которым Крылов познакомился десять лет назад в Париже. Оживление среди окружавших Репнина людей усиливалось в связи с тем, что число эмигрантов, желавших возвратиться в Чехию, в Польшу, в Россию, в тот год в Лондоне заметно возросло. За короткое время к себе на родину выехало несколько известных поляков, а нескольких чехов, намеревавшихся возвратиться восвояси, задержали на побережье.
Очень волновались и люди, близкие к Комитету. Пало подозрение и на Репнина, а спасло его то, что Крылов был много, много ближе с Сорокиным и капитаном Беляевым, усомниться в которых никому бы не пришло в голову.
Репнин после отъезда жены и переезда в маленькую идиллическую деревеньку на шоссе, ведущем в Доркинг, словно бы скрылся и совсем затих. Он прерывал всякие разговоры и о Крылове, и о Лондоне. Поверить в то, что он терзается и грустит из-за отъезда жены, эмигранты не могли. А он и не собирался их в этом убеждать.
А сам себе должен был признаться, что стареет. Его большие, темные глаза потускнели. Держался он прямо, и походка была еще твердой, но руки стали жилистыми, и он словно ссохся.
Обыватели, жившие по соседству с маленькой деревенской гостиницей, спрашивали друг у друга: что это за человек? Но уже с первого взгляда на него догадывались — иностранец. И только поседевшие виски выдавали его тайну: он чувствовал, что стареет.
Русские в Лондоне считали Репнина романтиком и человеком надменным, хотя знали, что он живет на грани нищеты. Впрочем, в этом рухнувшем мире высокомерно вели себя и другие русские эмигранты, даже те из них, что на перекрестках европейских столиц продавали газеты. Все эти русские мужчины и их жены жили двойной жизнью. Одна, внешняя, — нищенская, жалкая, страдальческая, а другая, внутренняя, — в тайных воспоминаниях о прошлом, о России, о былом богатстве. Они жили, словно переодетые в нищих принцы. Словно переодетые в трактирщиц принцессы. Для Репнина такая жизнь уже превратилась в тихое помешательство. Сазонов и отец сделали из него русского офицера. Он, можно сказать, даже несколько отупел. В каждом человеке он видел только солдата.
Состоя без особого дела при конюшнях графини Пановой, в Доркинге, он часто и подолгу сидел, погрузившись в думы, и ему казалось, жизнь и впрямь лишилась для него всякого смысла. Время от времени ему мерещилось, будто он перевернулся вверх тормашками и летит вниз головой, все глубже погружаясь в окружающую его идиллию, состоящую из облаков, неба и зелени. И, думалось, приземлится он где-то далеко-далеко, там, где Россия. То, что он сбежал от жены доктора, которая предлагала себя ему уже в Корнуолле, произошло не только потому, что роль «помощника» в супружеской жизни приятеля казалась ему недостойной русского офицера и что эта женщина была матерью маленьких детей, но прежде всего потому, что после Надиного отъезда он ясно ощутил, как быстро и неуклонно стареет.
Впрочем, было странно, что сейчас, когда он остался один, когда уехала Надя, вокруг без конца вертелись женщины, будто их кто-то подсылал к нему, будто заставлял перед ним отплясывать.
Каждый день, отправляясь в Доркинг, в конюшни, он, как бы случайно, встречал в автобусе хорошенькую секретаршу графини, которая, весело улыбаясь, приглашала купаться в какой-то бассейн, где можно было нырять и где она по утрам плавала почти голая. Она зазывала его и на чай к себе домой, навязывала какие-то английские книги почитать и предлагала познакомить его со своими приятельницами, которые вечером играли в кегли в женском хоккейном клубе. В смеющихся, веселых глазах этой молоденькой блондинки явно проглядывал дьяволенок.
Немало удивительного было и в его новой квартире. И вокруг гостиницы, рядом с остановкой доркингского автобуса. В той деревушке, где поселила его старая графиня.
Его хозяева, уже пожилые владельцы трактира, были людьми простыми. Но у них была дочь Мэри, которая каждое утро приносила Репнину чай в комнату. Она входила, неся поднос с чаем, словно букет цветов на продажу, и походила на красивую актрису в роли Робина Гуда. Во всяком случае ему так казалось. Смотрела на него как-то странно. Вечно улыбалась, весело.
Сидя в одиночестве возле конюшен графини Пановой, в Доркинге, он часами предавался размышлениям. Спрашивал себя, куда заведет его эта жизнь. Не в Россию, это совершенно ясно. То, что он не захотел связаться с госпожой Крыловой, которая домогалась его еще в Корнуолле, объяснялось не только неловкостью, испытываемой женатым человеком перед женщиной, имеющей детей. Значительно важнее было то, что он считал подобную связь недостойной князя, офицера, да еще русского. Из Преображенского полка он выбыл совсем случайно, хотя Барлов сразу в него вступил. И снова он с удивлением констатировал, что он уже не в том возрасте, когда люди вступают в подобные связи. К тому же не покидало страшное ощущение быстрого старения. Он вспомнил, как в тот день, когда он вернулся из Корнуолла, на вокзале «Виктория» его хотели усадить в инвалидную коляску и таким образом препроводить до такси. Это расстроило его, но не только потому, что у него лопнуло сухожилие, что он с трудом мог передвигаться.