Роман о Лондоне
Шрифт:
«Девятьсот дней блокады», — слышал он шепот покойного Барлова. И они выдержали. Сущий ад. Может быть, там еще жива его старушка-мать? Он опустил голову, она словно сама падала на книгу. Петроград. «Из тьмы лесов, из топи блат родился…» — бормотал он строку Пушкина об этом городе.
Перелистывая книгу, подаренную ему Покровским, Репнин задержался на одной из первых страниц с фотографией Петропавловского собора. При первом взгляде высокая колокольня напомнила ему храмы, которые он видел и в других северных странах, куда в детстве ездил с отцом. Однако уже в следующее мгновение изумительная стройность колокольни, подобно стреле, пронзающей небо, породила в его сознании какую-то щемяще русскую картину, похожую на сон. Рядом с этой картиной
Петропавловская крепость на картинке превратилась в темный силуэт на фоне голубого неба, и это небо с той же самой стройной, темнеющей на нем колокольней, он видел перевернутым вверх дном в совсем голубой воде. Да, там были те же ночи, что и в его время. Светлые, розовые, с призрачными сумерками, которые сменялись новым днем. «Блеск безлунный», — говорит Пушкин. На следующих страницах Репнин увидел страшные фотографии блокадного времени, ужасы войны. Невский проспект. Город под снегом, погруженный во мрак. Черные группы мужчин и женщин, в поисках пищи, хоть какой-нибудь пищи. Трупы, лежащие на мостовой под артиллерийским обстрелом.
Потрясенный, Репнин все быстрее перелистывал страницы и вдруг вздрогнул, словно получив удар в грудь. Перехватило дух. Он снова услышал смех покойного Барлова, увидев на фотографии Аничков мост, по которому когда-то, почти каждый день проезжал в экипаже или проходил пешком. Роскошная, старая, железная ограда была на своем месте. Были реставрированы и известные всему миру скульптуры Клодта, эти вечные укротители вздыбившихся коней, а невдалеке он увидел и Аничков дворец.
Дыхание сперло.
Тут, напротив, за деревьями находился дом его деда, который, когда ему уже перевалило за шестьдесят, родил со своей молодой женой шестерых сыновей.
Он услышал внутри себя какой-то смех. Над ним смеялся его покойный товарищ Барлов. «Ваш дом, князь, — шептал он на ухо. — Ваш дом».
О книге, которую граф Андрей оставил ему перед своим отъездом в Париж, Репнин при переселении совсем забыл. Сейчас, случайно обнаружив ее, он еще не предполагал, что эта книга станет его судьбой в Лондоне. Когда на фотографии он увидел Аничков дворец и дом своего деда, он схватил лупу, которой пользовался в своем первом подвале, разбирая подписи англичанок на квитанциях и чеках, в лавке Лахура.
Эти дамы расписывались так неразборчиво.
Да, тут, на картинке, был виден и их дом. Были те же самые окна, высокие окна, целая дюжина окон в бельэтаже. В круглую лупу он отлично их рассмотрел. Дом его деда был нечто вроде дома-близнеца. Собственно, это были два дома с двумя совсем одинаковыми подъездами. Роскошный дом, как будто бы сросшийся из двух.
Репнин подумал — который же вход вел в их половину? Они похожи как две капли воды, и он не был уверен, который же из двух вел к ним. Хотя тысячу раз подъезжал сюда в экипаже. Забыть это казалось невероятным. На лбу проступил пот. Ряд высоких зеленых деревьев вдоль реки заслонял вид. Он бесчисленное множество раз входил в детстве в этот дом, а сейчас смотрел на него с лупой в руке и не мог с уверенностью сказать, куда именно он входил. Одна дверь вела в их половину, но на этой фотографии, растерявшись, он не мог понять, которая именно? С помощью лупы Репнин как бы вернулся в Петроград и вот стоит перед домом и теряется в догадках, в который подъезд некогда входил и откуда выходил. В первое мгновение, взглянув на свой дом через сорок лет, он был уверен, что к ним вела правая дверь и что он ее узнал. Однако в следующее мгновение ему показалось, что, наоборот, левая. Даже окажись он сейчас действительно в Петрограде, он бы и на месте не определил, которая из двух дверей его. Было такое ощущение, словно он сам себя разглядывает в лупу.
Двери были похожи одна на другую, как два близнеца, и он их забыл — во всяком случае так ему казалось. Изумленный, Репнин беспомощно оглядывался по сторонам, надеясь найти кого-то, кто бы в гостинице, напротив кладбища, у остановки автобуса мог ему это объяснить.
Совсем обессилев, точно получив удар в грудь, Репнин стоял у окна с книгой в руках, а затем, боясь упасть, потому что у него помутилось в голове, опустился в кресло. Невозможно, невозможно, бормотал он про себя, невозможно, чтобы я это мог забыть. Он старательно вспоминал так отчетливо изображенный на картинке дом. Здесь, у подъезда стоял экипаж отца. Столько раз, столько раз экипаж поджидал здесь отца! Днем и ночью. Репнин вспоминал, как приводил к себе ночевать подвыпившего друга, Барлова. Сейчас он снова стоял под знакомыми окнами и стремился войти в дом сквозь лупу, сквозь увеличительное стекло, что, естественно, невзирая на огромный, прогресс человечества, сделать было невозможно.
Он долго разглядывал в лупу дедушкин дом. Машинально, отыскивая в своей памяти какой-то другой кусочек города, в котором вырос, он принялся все быстрей и быстрей перелистывать страницы оставленной ему графом Андреем книги. Перевернул еще две-три и вдруг увидел крейсер балтийского флота «Аврору», орудия которого возвестили конец российского царства.
На эту фотографию он смотрел очень долго.
В глазах стояли слезы.
Но раздался стук в дверь. Мэри, кокетливая и улыбающаяся, несла ему вечерний чай и, открыв настежь дверь, в нерешительности остановилась. Репнин, так сказать, полуодетый, в распахнутом халате, развалившись сидел на кресле с лупой в руках. И хотя Мэри в тот день вошла к нему тоже в халатике, обнажавшем добрую часть тела, он смотрел на нее каким-то странным, остановившимся взглядом. Она чуть было не вскрикнула. Репнин сидел не шелохнувшись, бледный, растрепанный, и Мэри показалось, что он мертв.
Она замерла.
Только услышав, как он спокойно попросил ее оставить чай на столе, Мэри повернулась и постаралась поскорей ускользнуть из комнаты. Она явилась ему чудесным видением, так необычно одетая, вернее, почти неодетая, и исчезла мгновенно. Ее смутил вид его голых ног. Халат у Репнина был распахнут почти до пояса.
Но особенно поразили эту молодую кокетливую женщину слезы на глазах у Репнина. В Англии мужчины не плачут. Она так смешалась, что впопыхах не сразу нашла ручку двери.
Только на следующее утро, приняв душ, Репнин кое-как пришел в себя и отправился в Доркинг на работу. Шел неуверенно, во всем теле чувствовал тяжесть, будто неожиданно разболелся и просил прощения у Джонса. Джонс предложил ему вернуться домой, однако Репнин отказался. Он как тень следовал за Джонсом по пятам, пока тот готовил ирландскую кобылу. Потом они долго, до самого обеда в Ньюмаркете, смотрели, как жокей, почти мальчик, которому поручили кобылку, галопирует на ней. Джонс с удивлением поглядывал на погруженного в какие-то грезы Репнина, который время от времени, словно пробуждаясь, чему-то улыбался. А затем безучастно слушал пояснения Джонса о предстоящих скачках. Тренер рассказывал и о протяженности заезда, и о тактике галопировки, о родословной кобылы. Репнин молчал. Изредка, взглянув на лошадь, произносил два-три слова и опять замолкал и продолжал грезить наяву. Он тоже полагал, что кобыла слишком молода.
В тот день лошадь оставили в Ньюмаркете.
Когда они вернулись, Репнину сообщили, что графиня велела тотчас же позвонить и приехать к ней на виллу. Пусть его подвезет Джонс.
Тренер отвез его на холм. Он не знал, зачем Репнина вызывают.
Там Репнина снова провели на второй этаж, но не в библиотеку, а в какой-то зимний сад, где повсюду цвели экзотические цветы. Он сел на тростниковую скамью и ждал. Когда сидеть надоело, подошел к двери, ведущей на террасу. Он увидел старую графиню, одетую в платье из легкой индийской ткани, которая, опершись на балюстраду, из-за куста наблюдала за чем-то, что происходило под террасой. Между мраморными столбиками балюстрады Репнин разглядел двух молодых мужчин, загорающих среди газона. Один, совсем голый, полулежал в плетеном шезлонге, другой, стоящий спиной к Репнину, курил. Их освещало солнце.