Роман о Лондоне
Шрифт:
К своему удивлению, в голом юноше Репнин узнал красавца, который так нагло пытался ухаживать за Надей в Ричмонде на уик-энде у Парков. Укрывшись за кустом, старуха незаметно наблюдала за ними с террасы, Репнин видел ее со спины. Он вздрогнул, словно обжегшись, и вернулся на скамейку в зимнем саду.
На его лице застыла странная усмешка.
Он знал — старухе уже перевалило за семьдесят. В зимнем саду она появилась спустя четверть часа. Она не предполагала, что Репнин ее видел, и как он ее видел и что он видел объект ее наблюдения.
А Репнин не знал, что и думать. Освещенная солнцем, в легком индийском платье, она показалась ему моложе, чем на самом деле. Ступала уверенно,
Когда Репнин поцеловал старой даме руку, она покровительственно улыбнулась. Высокая, сухая, с длинными, жилистыми руками и увядшим лицом, она явно была в добром расположении духа. И выглядела смешной. Ее светло-голубые, холодные глаза сейчас отливали каким-то странным голубоватым блеском. Она села. Пригласила сесть и его. Ей накануне скачек хотелось бы выслушать его мнение о той молодой, ирландской кобыле, за которую она очень дорого заплатила и на которую много уже потратила.
Джонс полагает, что эти «две тысячи гиней» не для скачек. А она считает, что все зависит от ее удачи. (Она сказала: as luck would have it.) Еще вопрос, говорит Джонс, выдержит ли лошадь до конца? Он предлагает, чтобы на ней ехал Армстронг, его друг, который, правда, уже не молод, но очень опытен. Он, мол, прибережет ее до финиша.
— Я слышала, вы всегда вместе с Джонсом. О вас все прекрасно отзываются. Я вас пригласила, чтобы узнать, что вы об этом думаете. Слышала, вы склоняетесь к другому жокею, который, по правде говоря, еще мальчик. Для вас у меня есть дело поважней, но сейчас я хотела бы узнать ваше мнение.
Репнин ей отвечает, что хотя в Милл-Хилле ему пришлось работать учителем верховой езды, в лошадях он не особенно разбирается. Знает не больше, чем знал о них в России любой офицер-артиллерист. А это очень мало. Однако, если его спрашивают, он привык отвечать то, что думает. И вот он думает (I think), что надо уже на старте дать ей полную волю, пусть скачет без удержу. Эта ирландская барышня очень резва. Он бы разрешил ей скакать так, как она хочет, прямо со старта. Если сразу ее не пустить в лидирующую группу, она проиграет.
Старая графиня усмехнулась. И она не согласна с Джонсом. Она того же мнения, что и Репнин. Спасибо. Она слышала, что он переехал. Ему надо немного потерпеть, они для него придумали нечто иное. Связано с морем. Балтийским. Сообщат, когда возвратится сэр Малькольм. Пусть наберется терпения. Она слышала, он не сошелся со своими соотечественниками в Лондоне. С Комитетом. Это нехорошо. В чем дело?
Объяснить это, говорит Репнин, нетрудно. В течение многих лет он служил в Красном Кресте. Насмотрелся человеческого горя, наслушался стенаний офицеров и солдат русских, которые, как и он, бежали из Крыма. Посрамленные, жалкие, нищие во всех европейских странах. Он считал, теперь главный вопрос состоит в том, как спасти, утешить всех этих людей? Найти для них работу, дать заработок, как-то их обогреть. Они вымирают. Годы летят. А Комитет считает, самое важное — это бороться, воевать против Москвы. Он с ними не согласен.
А почему?
Потому что прежде всего нужен мир. Не следует усугублять трагедию покинувших Россию солдат и офицеров. Трагедию почти двух миллионов русских людей.
За последние тридцать лет миллион русских умерли в нищете на чужбине из-за подобных комитетов и их недомыслия. Умерли, заливаясь слезами, полные отчаяния. Так и не увидев Россию, своих близких, даже детей своих. Не увидели их и больше не увидят. Однако только что окончившаяся война все изменила. Все меняется в мире.
Побагровев, графиня Панова говорит уже по-русски. Она надеется, Репнин не хочет этим сказать, что следует разрешить большевикам (она произнесла: the Bolshies) держать в своих руках Россию и править в ней? Не будь русской эмиграции, имел обыкновение повторять ее покойный супруг, не будь армии, красные вырвались бы за границы и заполонили всю Европу. Вступили бы в Париж. Вечная слава русской эмиграции за то, что этого не случилось. Старуха говорила злобно. По-русски.
Репнин иронически ухмылялся.
Вполне вероятно, сказал он тише, но возможно так было бы лучше для русских, оставшихся в России. А он — русский.
Старуха изумленно глядела на него.
Страшно то, что он сейчас сказал. Awfully. Он с ума сошел. Репнин улыбнулся. Это неудивительно, промолвил, после всего, что довелось ему слышать и видеть. Он — русский.
Во-первых, во время первой мировой войны Европа надеялась, что союзники с помощью России одержат победу над Германией. Что сохранят царя и русское царство. А когда это им не удалось, они возмечтали, чтобы миллионы русских, белые, с помощью союзников уничтожили новую Россию. Но самое удивительное произошло во время последней войны. Была надежда, что миллионы немцев сотрут в порошок эту новую Россию. А когда и этого не произошло, бывшие союзники снова возлагают надежды на самих русских. Все повторяется.
Это неверно. Делается все для того, чтобы спасти тех, что были на нашей стороне. На вас, русских, расходуются миллионы!
Репнин побледнел.
Возможно. Только трудно, леди Данкен (Репнин неожиданно произносит ее английскую фамилию), поверить в вашу любовь к здешним эмигрантам, когда польские полковники вынуждены мыть посуду в отеле «Дорчестер», в Лондоне. Он это видел собственными глазами. Да, может быть, ей неизвестно, один его соотечественник, англофил, известнейший в царской России финансист, сейчас служит сторожем в общественном сортире в городе Эксетер. Если хотите, я принесу вам газету о судебном процессе над этим человеком. Да, леди Данкен: он — сторож общественного сортира в Эксетере. Старуха подскочила на стуле.
Это неправда. Неправда. Для них делается все, все, что можно. Для русских. Для эмигрантов. Она и сама чувствует себя русской в Лондоне.
Репнин поднялся. Что касается его, стоя перед ней, добавляет тише, он ей очень благодарен. Он спасал свою жену, которая теперь уехала к тетке, в Америку. А что до него, ему хорошо, совсем хорошо в этой маленькой, идиллической деревеньке.
Графиня, красная до самых ушей, сказала: сейчас ему крайнее время подумать о своей жене и следить за тем, что говорит. Как только ее родственник возвратится в Лондон, ему будет предложена другая, более подходящая работа, на корабле.
Прощаясь, она не подала руки.
ЗАСТЕГНУТЫЙ НА ВСЕ ПУГОВИЦЫ
После посещения леди Данкен (настоящее имя графини) Репнин был уверен, что недолго задержится у нее на службе даже в качестве конюха. При прощании она повернулась к нему спиной, вся красная. До ушей.
Самое глупое в их размолвке заключалось в том, что Репнин, и он мог в этом поклясться, вовсе не собирался говорить старухе всего того, что сказал. Да и сказал-то все это вовсе не он, а покойный Барлов. И сам Репнин прекрасно слышал, что именно Барлов проговорил откуда-то у него изнутри. И похоже, Барлову это доставляло особое удовольствие.