Роман с Европой. Избранные стихи и проза

Эйснер Алексей Владимирович

МУЗЕ

Внимаю ли я ночи черной, Слежу ли утром облака, — В моей руке лежит покорно Твоя красивая рука. Не помню, сколько лет мы вместе Идем по одному пути. Тебе — завещанной невесте — Я мог ли верность соблюсти? Я изменял тебе сначала Для шумных игр, но ты — как мать — Меня по вечерам встречала И жизнь учила понимать. Потом, под звонкий вой набата, Тихонько я седлал коня, И — заговорщица — как брата, Благословляла ты меня. Но годы таяли в тумане, Я посвящал стихи другим, — Ты, как в классическом романе, Ждала назвать меня своим. И пусть влачу я жизнь пустую, И ночи провожу без сна, — Ты терпеливо, не ревнуя, Ждешь дома, кроткая жена. Изменит друг, предаст подруга, Обманут лучшие мечты, — Из заколдованного круга Укажешь

выход только ты. Когда же время успокоит В груди червового туза, Ты непослушною рукою Закроешь мертвые глаза. И будешь жить, по мне тоскуя, Сама с собою говорить… Как за любовь тебя такую Посмею я благодарить? Лишь в час, когда густеют тени И глубже сумрак женских глаз, Упасть лицом в твои колени, И тихо плакать, как сейчас…

«Корабли уплывают в чужие края…»

Елене Ивановне Меленевской

Корабли уплывают в чужие края. Тарахтят поезда. Разлетаются птицы. Возвращается ветер на круги своя, Выставляется весь реквизит репетиций. Вынимается всякий заржавленный хлам, Всё, что, тлея, лежит в театральном утиле. Разрывается с треском душа пополам, Соблюдая проформы канонов и стилей. И опять при двойном повышении цен Я порою всё тот же — не хуже Хмелева, И в классическом пафосе набранных сцен Повторяется всё до последнего слова. Повторяется музыка старых стихов. Повторяется книга и слезы над нею. В загорелых руках молодых пастухов, Повторяясь, кричит от любви Дульцинея. Повторяется скука законченных фраз. Повторяется мука троянского плена. И, забыв Илиаду, в стотысячный раз Под гитару поет и смеется Елена… Это было уже до тебя, до меня — И ненужная нежность моя, и… Короче, Мне не страшен ни холод бесцельного дня, Ни большие бессонные белые ночи. Я допью эту горечь глотками до дна И забуду улыбку твою, дорогая… Но когда ты останешься в мире одна — Это будет как только ты станешь другая, — Ты поймешь, ты увидишь, ты вскрикнешь тогда. Ты оплачешь наивную грубость разлуки. Через годы, пространства и города Ты невольно протянешь покорные руки. Повторяется всё, даже прелесть твоя, Повторяется всё без изъятья на свете. Возвращается ветер на круги своя… Я — не ветер! 1-5 июня 1946, п. Рудный

ЖЕМЧУЖИНА

Охрипший Гамлет стонет на подмостках. Слезами Федра размывает грим. Мы мучаемся громко и громоздко, О страсти и о смерти говорим. Мы надеваем тоги и котурны, Мы трагедийный меряем парик. Но прерывает слог литературный Бессмысленный и безнадежный крик. Весь мир кричит. Мычат быки на бойне И отпевают счастье соловьи. И всё пронзительней и беспокойней Кричат глаза глубокие твои. Весь мир кричит. Орет матрос со шхуны. Как барабан, гремит прибой в гранит. Но устрица на тихом дне лагуны Дремучее молчание хранит. Она не стонет, не ломает руки; В соленом синем сумраке внизу Она свои кристаллизует муки В овальную жемчужную слезу. И я лежу, как устрица, на самом Холодном, темном и пустынном дне. Большая жизнь полощет парусами И плавно проплывает в вышине. Большая жизнь уходит без возврата… Спокойствие. Не думай. Не дыши. И плотно створки раковины сжаты Над плоским телом дремлющей души. Но ты вошла, ничтожная песчинка, Вонзилась в летаргический покой, Как шпага в грудь во время поединка, Направленная опытной рукой. Подобной жгучей и колючей болью Терзает рак больничную кровать… Какой дурак посмеет мне любовью Вот эту вивисекцию назвать!.. Кромешной ночью и прозрачным утром Среди подводной допотопной мглы Я розовым и нежным перламутром Твои смягчаю острые углы. Я не жалею блеска золотого, Почти иконописного труда… И вот уже жемчужина готова, Как круглая и яркая звезда. Сияешь ты невыразимым светом И в Млечный Путь уходишь. Уходи. На все слова я налагаю вето, На все слова, что у меня в груди. В таких словах и львиный голос Лира — И тот сорвется, запищит, как чиж… Ты в волосатых пальцах ювелира, Ты в чьем-то галстуке уже торчишь. Я, думаешь, ревную? Что ты, что ты, Ни капельки, совсем наоборот: Пускай юнец пустой и желторотый Целует жадно твой карминный рот. Пускай ломает ласковые пальцы. Ты погибаешь по своей вине, Ведь жемчуг — это углекислый кальций, Он тает в кислом молодом вине. Так растворяйся до конца, исчезни Без вздохов, декламации и драм. От экзотической моей болезни Остался только незаживший шрам. Он заживет. И всё на свете минет. Порвутся струны и заглохнет медь. Но в пыльной раковине на камине Я буду глухо о тебе шуметь. Воркута.

Июль 1946 г.

«Было всё. На всяческие вкусы…»

Было всё. На всяческие вкусы И под всякий аккомпанемент. Рассыпались шпильки или бусы В самый патетический момент. Было всё. Испытанные трюки, Необыкновенные слова. Крыльями раскидывались руки, Запрокидывалась голова. Было всяко. Было и до хруста Всех костей, и вздохи на луну. Было по Шекспиру и по Прусту, Было даже по Карамзину. Были соловьи и кастаньеты, Постоянный пафос перемен, Губы Джиоконды, плащ Джульетты, Ноги загорелые Кармен… Воркута, ок. 1946 г.

ПРОЩАНИЕ

Елене Ивановне Меленевской

Прощайте, прощайте!.. Беснуется пес на цепи И фыркают кони. Ворота распахнуты. Трогай. Цыганскую песню поет колокольчик в степи. Как в старом романсе, пылит столбовая дорога. Прощайте, прощайте!.. Последний сверлящий свисток. На грязном перроне отчаянно машут платками. И поезд, качаясь, уходит на Дальний Восток, Печально стуча по мостам на Оке и на Каме. Прощайте!.. Исчезли уже берега за кормой. Над реями трепетно реют красивые флаги. Прощайте!.. Никто никогда не вернется домой Из чайных Шанхая, из шумных притонов Малаги. Гремя, как поднос, опрокинулся аэродром, И Бахом рыдает орган ураганного ветра. Прощайте!.. Вопрос о прощанье поставлен ребром: Разлука на скорости до пятисот километров… Я столько оставил в Париже, в Мадриде, в Москве, Я в разных подъездах такие давал обещанья, Я с жизнью прощался на выжженной солнцем траве, Так что для меня и привычней, и проще прощанья! Прощай, дорогая. Бессмысленно смейся. Живи, Покорно врастая в лубки неуклюжего быта. Немного горюй о потерянной этой любви, Как в детстве своем горевала над куклой разбитой. А если я встречусь с тобой и на прежних правах О прежней любви захочу говорить по привычке, Не слушай. Кто знает, что будет заметней в словах: Большая любовь или очень большие кавычки. Прощай же. Без ветра, без моря, без рельс, без дорог И даже без слез. Но в стихах этих горьких и строгих Я громкую гордость бросаю тебе на порог… Всегда спотыкайся теперь на пороге! Воркута, 1948

Избранная Проза

Роман с Европой. Рассказ

От того ли, что и здесь, под Москвой, моя комната похожа на скворешницу и тоже загромождена картинами, книгами и по привычке не разобранными чемоданами; от того ли, что задумчивая спутница всех моих скитаний — Казанская Богородица и здесь смотрит на меня из угла с тем же, давно знакомым, умильным византийским кокетством; от того ли, наконец, что я впервые за месяц — один, и только теперь превращается в усталость сокрушительная радость этого последнего путешествия; грохот колес, рев тормозов перед станцией, подобная чистилищу пустота границы с архангелами в древних богатырских шлемах, пылающих сошедшей на землю звездой, и снег, кружащийся над русским полем, и забытая, сладострастная музыка бескрайнего горизонта, несущаяся за отогнутой на рассвете грязной шторой спального вагона, и действительно сказочная столица прозаического и выдуманного государства, воистину похожего и на воплощенный рай и на скучный ад лубочных монастырских изданий… Не знаю отчего. Но знаю, что только сегодня, сейчас, когда неслышно шагает за стеною краснощекий, большевистский мороз, я в первый раз безнадежно вспоминаю свой последний привал в том мире, подрисованный июль вежливой капиталистической природы.

Возможно, еще через месяц я буду пьянеть в московских театрах и трезветь по московским кабакам, и вести нескончаемые споры с седовласыми профессорами Вхутемаса [1] , с грубоватыми вузовцами и курносыми, стриженными повторениями утомительных тургеневских героинь; но также возможно, что те же мои слова будет слушать пронизывающий соловецкий ветер, благоговейно смягчаясь при важных ответах степенных клобуков и пузатых подрясников, а уже будущим детом мне придется ограничиться в темах, но изощрить словарь, грузя на баржу арбузы или зерно и поддерживая уважение новых коллег узорными, но непечатными словесными кружевами. И вот то, что первому тому моей жизни поставлена точка, а заманчивый том второй еще в библиотеке — это именно обостряет ленивую, но едкую грусть воспоминаний, и впервые с пятнадцатилетнего возраста я, в момент лирического восторга, берусь не за надоевшую кисть и палитру с ее проверенными и осточертевшими законами, а за непривычно ерзающее в руке перо и ежащуюся под ним бумагу.

1

ВХУТЕМАС (1920–1926) — Высшие художественно-технические мастерские; московское учебное заведение, готовив шее художников-станковистов и прикладников, а также архитекторов.

Ядовитая мысль о том, что искусство, которому я посвятил и посвящаю всего себя, абсолютно бессильно перед печальным трепетом моих сегодняшних чувств, так же как бессильно слово, когда писателю нужно нарисовать какое-нибудь необыкновенное толкование пейзажа, и роковая необходимость спасаться от внутренней жизни во вне заставляют меня изменить моей перепачканной красками и пахнущей маслом музе для томной, бледной и нервной ее сестры с замазанными чернилом тонкими пальцами. Как умная и любящая жена, закрой глаза, моя милая подруга.

* * *

При всем желании, я никак не могу вспомнить, чем именно отличалась та моя комнатка, тоже в деревне и тоже около большого города, от этой. Внутри, пожалуй, ничем. Но за окном. — Здесь — этот глухой, заваленный мертвым снегом сад, мерзнущая на заборе старая, мудрая ворона, может быть, в молодости избежавшая посиневшей руки французского гвардейца, уже поставившего котелок со снегом на догорающие ножки старинного кресла, — а совсем недавно улетевшая со старческим карканьем от жадной пули голодного матроса… А там — устало валявшиеся под моим профессиональным взглядом причесанные и дряхлые европейские поля, река за ними и декоративные горы на другом берегу.

Но зато я прекрасно помню весь тот день, по довольно острому выражению старины, чреватый последствиями.

Я проснулся от вежливого лая рассудительной хозяйской собачонки. Через минуту по деревянной, чистой, как будто ее каждый день вылизывают, лестнице, ведущей ко мне, заскрипели шаги. Еще через минуту, шаги скрипели внизу, на дворе опять заливалась собака, ей, сбиваясь, аккомпанировало мое сердце; я же сам, в халате, босиком, стоял посреди комнаты и внимательно рассматривал конверт со штемпелем «Ленинград» и с размашистым почерком моего идейного и положительного брата. Хорошо помню и то, что меня очень заинтересовала марка с портретом неизвестного мне мужчины надписью на эсперанто — изобретатель радио Петров [2] — этакий символический кукиш наркомпочтеля С.С.С.Р.

2

Правильно: Александр Степанович Попов (1859–1905/1906).