Роман с Полиной
Шрифт:
Кум достал из ножен огромный рубило — боевой нож спецназа и протянул вольняшке. Вольняшка взял рубило, застегнул ширинку и побежал за елкой. Кум вынул из кобуры ствол, подождал, когда тот отбежит метров на десять, и стебанул ему в спину. Я видел, как клочья полетели у того из полушубка.
Кум подошел к дергающемуся в предсмертной судороге телу, сделал контрольный выстрел в голову. Потом вытащил из багажника спортивную сумку из кожзаменителя и протянул мне.
— Переоденься в салоне — все, догола. Протрись, запах чудесный, — он вынул из-за пазухи пузырек с «Шипром». — Настоящий
В Карлаге в одно время со мной загорал на нарах известный пидор Манюта, из всех напитков он предпочитал именно «Шипр», но я не захотел спорить.
Я разделся догола, не жалея, намочил в «Шипре» утирку и обтер себя ото лба до пяток. Евгеньич забрал мое тюремное барахло, бросил его на труп, облил из канистры бензином и поджег.
В сумке лежала в аккуратных пакетах на первый взгляд простая, но, как мне показалось, очень дорогая одежда.
Было предусмотрено все — от нижнего шерстяного белья с мягким нежным начесом до меховой куртки из нубука, все великолепно сидело на мне, все было точно моего размера. Я выпрыгнул из машины и заново ощутил, как легка и удобна моя новая роба.
— Круто. Когда я такое надену? — вздохнул Евгеньич.
Мы подождали, когда тело обгорело достаточно, чтобы было невозможно узнать, кто там лежит, сели в машину и поехали дальше. Кум вытащил из-за пазухи фляжку со спиртом, глотнул сам, дал отпить мне.
— Помянем кента. Правильный был мужик, но имел один недостаток, догадайся какой.
— Я догадался.
— Правильно. Это большая находка — по всей антро… антропото… тьфу ты, блин… одним словом, даже зубы пломбированы, как у тебя. Не говоря о возрасте, телосложении и прочих фактах.
Мне было тяжело на душе; тот, кто пошел из-за меня на такие расходы, потребует от меня немало. Чем же, он хочет, чтобы я платил ему? Чтобы я стал киллером? Террористом? Убил президента? Да, это самое дорогое. Что-то не хочется этим всем заниматься, мне уже 32, пора строить дом, сажать деревья, заводить детей. А тут новый виток в уголовщине… Кто же заказал все и все опять решил за меня? Еще через три километра, когда на спидометр выскочила цифра 40, я увидел на обочине «ниссан-террано» с тонированным остеклением. Кум Евгений подвел меня к этой машине, открыл дверку. За рулем сидела Полина…
Ах, как шло Полине это маленькое черное платье, как оно подчеркивало ее нежный загар… у тебя родинка на верхней губе, признак чувственности и кокетства… пятнышко абсолютно круглое и скорее светлое, чем другое, — это признак того, что тебя ожидает большое счастье и большое богатство, и дай Бог, чтобы это произошло на самом деле.
Я неудачно повернулся на каблуках и почувствовал, как у меня на правом полуботинке опять отклеивается подметка. Этот паршивый клей, надо написать жалобу, разве так «держит намертво»!?
И я понял в этот миг, что бы со мной ни случилось в жизни, как бы тяжело или как радостно ни пришлось, я буду вспоминать его как невыразимое и неповторимое счастье — именно это, а не что остальное: когда я целую ее и чувствую губами каждый маленький капилляр, чувствую, как он наполняется жизнью, как набухают губы, твердеют соски. Полина слабо возражает мне, между нами возникает и растет родство, мы становимся друг другу родными.
Я вошел в нее и ощутил ее сладкую нежную плоть. Случилось то, о чем я мечтал и чего достиг. Но радости не было — это все? А что дальше?.. И что я за человек, что вообще может доставить мне радость? Сделать хотя бы на минуту счастливым? Или хотя бы довольным?.. Конечно, я украл у нее эту близость, можно сказать, отнял.
Если бы она домогалась меня, как я ее. Или если бы она получила от меня такой восторг, который не получала и никогда не получит ни от кого, и чтобы всю оставшуюся жизнь, занимаясь этим, она вспоминала меня, думала обо мне, мечтала о встрече. Чтобы, забыв стыд и гордость, преследовала меня.
Я стал молиться: «Господи, дай мне огромную мощь! Н у, дай! Господи, дай! Что тебе стоит…»
Я очень старался. Полина закрыла глаза и стала постанывать и изворачиваться подо мной. Я обрадовался и опять стал молиться: «Господи… Господи… Господи!.. Ну еще чуть… Еще две минуты…» И вдруг ощутил, что слабею. Я испугался, что сейчас все кончится. И только я испугался, все кончилось.
Я вспомнил, что читал о Распутине. Его достоинство всех сводило с ума. Самые блестящие фрейлины императорского дворца, забыв стыд, искали близости с ним. Его длина была 32 см, а у основания, вдобавок, выросла бородавка, которая во время контакта так заводила партнершу, что некоторые даже теряли сознание. Власть Распутина над женщинами была беспредельной.
Ну, почему это не я?! Я представил, как Полина кричит от страсти и радости… мечты прекрасны, действительность же убога… Почему все так вульгарно просто? Почему от величины и крепости члена в этом мире зависит все? Или почти все? Ух, как я понимал князя Юсупова. Этот наглый бородатый мужик пришел со своим мерзким дрыном на случку с его юной прелестной женой. И как было ему отказать — друг царя, любовник царицы — он вдурь валил любую на спину, терзал двадцать минут, и после этого любая становилась его рабой.
Увы, это не я. Полина стесняется смотреть мне в лицо. А я не знаю, как быть дальше. Что-то сказать или просто уйти молча? А что я скажу? «Извините за покушение с негодными средствами»?
Я с трудом отыскал трусы, которые как-то попали в пододеяльник. Надевая их, с омерзением посмотрел на свой мелкий и вялый орган, который был в два раза меньше, чем у того разбойника из Сибири.
Полина тоже молчала. Она лежала с закрытыми глазами и кажется чего-то ждала.
Я подумал, что нельзя уходить молча. Так уходят хамы. Полина разве в чем виновата?
Я встал перед тахтой на колени — не потому, что я такой рыцарь печального образа, а чтобы не громоздиться пожарной верстой. Я снял с нее одеяло. Полина тут же испуганно натянула его на себя. Она мельком глянула в мое лицо. Я увидел в ее глазах страх. Бедная, она боялась меня.
— Полина, не бойся меня. Я плохой, но я не зверь… — я хотел сказать что-то необходимое для нее в эту плохую минуту, но я не знал что и я сказал то, что сильнее всего мучило меня самого. — Прости, что я изгадил тебя…