Роман женщины
Шрифт:
— Кто он? Что ты хочешь сказать?
— То, что де Брион не уехал еще, что он готов, пожалуй, остаться до завтра, не имея силы уехать.
— Душка, Клементина! Ты просто ангел.
— Наконец, ты сознаешься. Ты любишь его?
— Больше всего на свете.
— Будь же счастлива…
— Кто-то идет; это, верно, моя маман… замолчи, ни слова более, пусть она ничего не знает… это наша тайна.
И точно; графиня, услыхав разговор в комнате своей дочери, вошла. Клементина подошла к окну, утерла слезу и вернулась к своей подруге уже с улыбкою.
— Ну что? — спросила графиня.
— Ничего, маман, —
Сказав это, она протянула одну руку своей подруге, другую — матери.
V
— Не желаешь ли ты сойти в залу? — спросила графиня, видя, что Мари совершенно успокоилась.
— Нет; я желала бы провести весь вечер с Клементиною.
— Хочешь видеть отца?
— Это было бы всего лучше.
— Де Брион, без сомнения, скоро уедет, и тогда граф будет свободен.
— Добрая, милая маман, пойдите, успокойте его, — сказала Мари, обнимая графиню, — и извините меня перед де Брионом, — продолжала она, взглянув на Клементину.
— С удовольствием, — отвечала графиня, не подозревавшая настоящей причины болезненного припадка своей дочери.
— Скажи мне, — вскричала Мари, бросаясь в объятия своей подруги, едва только графиня заперла за собою дверь, — скажи мне, ты не сердишься на меня?
— Сердиться на тебя? За что? За то, что ты любишь де Бриона? Напротив, я рада этому, потому что и он тебя любит.
— Ты заметила его любовь, убеждена ли ты в ней?
— Вспомни, я давно тебе говорила.
— Правда, — отвечала Мари, протягивая ей руку, — ты больше чем добра, ты прозорлива; у тебя такое прекрасное сердце, что ты можешь угадывать поступки других. И за это-то я хочу, чтоб и ты была счастлива; я и де Брион — мы найдем тебе мужа.
— Ты говоришь так, как будто ты уже стала женою де Бриона.
— А разве эта мечта…
— Которая едва не превратилась в действительность для твоей подруги; но ты хорошо сделала, что предупредила меня вовремя. А какое бы печальное соединение вышло бы для нас обоих. Как бы я надоела бедняжке де Бриону, но зато я была бы супруга пэра.
— Признайся, ты жалеешь…
— Если б я не жалела, тогда бы не было с моей стороны никакой жертвы, а теперь я могу гордиться, что принесла ее, могу сказать себе — ты мне обязана своим счастьем…
— И еще счастьем целой жизни, если хочешь знать, — досказала Мари, — ибо только теперь я понимаю, что оно именно зависело от этого брака.
— Уверена ли ты в этом? В наши годы так легко поддаются первому движению сердца, и как часто тужат потом, отдавши всю жизнь чувству, которое не было истинным. Что, если ты почувствуешь когда-нибудь, что ты не любишь де Бриона?..
— О, этого нечего опасаться! Я люблю его, добрая Клементина. Никто до него не смущал ни мой покой, ни мою мысль; никто до него не мог возбудить во мне даже минутной ненависти к тебе…
— Так ты ненавидела меня? Дитя! Когда надо было быть только откровеннее.
— Что же делать? Я думала, что он не любит меня; но в день вашей свадьбы, я, кажется, умерла бы с отчаяния.
— А что скажет твой отец, он, который так был доволен тем, что устроил мою судьбу?
— Не говори ему ничего.
— Напротив, мне кажется лучше предупредить его и открыть ему настоящий ход дел, особенно после того, что говорила мне графиня.
— Подожди еще немного; тем более, я недавно говорила ему, что ни за что с ним не расстанусь.
— Твой отец, милая Мари, как ты мне и сама говорила, много и откровенно толковал с тобою о твоей будущности. Он тебе самой вверил свое счастье, он предоставил тебе самой выбрать себе человека, будучи уверен, что такое благородное сердце, как твое, не может обмануться, — и потому-то он будет рад и счастлив, когда узнает о твоих чувствах.
— Не сомневаюсь, но тогда все в доме узнают о моих чувствах к де Бриону и тотчас же заговорят о свадьбе. Вот почему теперь, когда у меня нет более соперницы, мне хотелось бы сохранить тайну еще на некоторое время, я говорю тайну, потому что уверена в тебе. Мне хотелось, чтобы де Брион, в любви которого я не сомневаюсь, не знал бы, что я разделяю его чувства. Я хочу противопоставить политику девушки политике государственного человека. Мне хочется увидеть, как этот дипломат, читающий так легко в сердцах людей и угадывающий судьбу народов, прочтет в моей душе дорогое ему слово. Я хочу восторжествовать над его честолюбием; говорят, впрочем, что это сильная и возвышенная страсть, когда им движет благородное сердце. Я хочу заставить его забыть и его труд, и его цель, и его расчеты, и его теории, — все эти подмостки, на которые взмостилась его жизнь и в прочность которых он так непоколебимо верит. Помнишь ли ты наши вечерние разговоры, помнишь, с какою уверенностью он говорил нам о своем будущем значении в политическом мире? Казалось, хоть он и не высказывал этого ясно, что он считает за ничто всякое движение сердца, которому приписывает весьма слабое влияние на действия и жизнь мужчины. Я хочу наказать его за такое надменное высокомудрие. Я хочу — потому что чувствую себя сильнее него в этой игре. К тому же, ты уверяешь меня в его любви…
— И готова еще уверять, — отвечала, смеясь, Клементина.
— Я хочу заставить его предложить мне все жертвы; я хочу обратить в Тирсиса этого Талейрана и потом опять предоставить ему всякую свободу действий. О, каким торжеством было бы для меня, когда бы я могла сказать: де Брион, наш юный пэр, наш славный деятель на поприще политики, оставляет палату, уединяется в долины Швейцарии со своей женой, с молоденькой 17-летней женщиной, довольно скромной, довольно наивной, довольно сентиментальной… Невесело было бы тебе слышать подобные толки.
— Почему нет, особенно когда бы прибавили к этому: это бедной Клементине Дюбоа должна быть обязана Мари д’Ерми.
— Вот этот-то долг я уже и забыла. О, какой эгоизм лежит в основании счастья! Знай же, — прибавила Мари, — мне кажется, нетрудно исполнить желаемое. Де Брион под этой корой политических занятий таит почти девичью чувствительность. Говоря со мною о своей матери, он плакал — и потому, я уверена, он больше, чем кто-либо другой, умеет и может любить, тем более, что еще до сих пор никому не удавалось возбудить в нем привязанности. Доказательством тому служит эта, так сказать, жадность, с которою он спешил усвоить себе привычку к нашему обществу. Ты видела его на охоте, в первый день нашего знакомства? Он скорее походил на ребенка… ты будешь у меня на свадьбе?