Роман женщины
Шрифт:
— Это еще унизительнее. Вы можете уверять меня, что вы не влюблены в его жену?
— Даже клянусь…
— Отчего вы не ухаживаете за нею?
— Потому что я слишком редко ее вижу.
— Берегитесь, друг мой. Я люблю вас — люблю как никого до сих пор не любила, но если вы обманете меня с нею — я уничтожу ее. Я верна в любви, но неумолима в моей ненависти. Еще есть время, если вы не любите меня, если любовь к другой живет в вашем сердце, скажите мне лучше откровенно; я протяну вам руку, мы будем друзьями — и этим все кончится…
— Повторяю вам, Юлия, ваше предположение не имеет основания, вы сумасшествуете, я люблю вас.
Надо отдать справедливость Леону: если бы даже он и имел успех в любви к г-же де Брион, то не только не признался бы в нем Юлии, но употребил бы все меры, чтобы скрыть его как от нее, так и от целого света.
«Теперь нас трое», — подумала Юлия и в тот же вечер принялась действовать. О, она видела или, лучше сказать, предчувствовала многое. Развалившись в карете, она приехала к Леону, который, оставив ее после обеда, отправился в оперу, куда она отказалась ехать.
— Г-н де Гриж у себя? — спросила она у привратника.
— Нет.
— А его человек дома?
— Да.
— Флорентин, — сказала она слуге де Грижа, — сколько ты получаешь жалованья?
— Полтораста франков в месяц, сударыня, — отвечал он.
— Хочешь ли удвоить его?
— Переменив место…
— Нет, оставаясь здесь, но исполняя мои приказания. Четыреста пятьдесят франков в месяц — вещь слишком хорошая, чтоб отказаться.
— Приказывайте, сударыня.
— Где чаще всего бывает твой господин?
— В rue de Varennes.
— У де Бриона?
— Точно так, сударыня.
— А потом?
— На улице Святых Отцов!
— У графа д’Ерми?
— Да.
— Тебе известно все, что делает твой господин? Отвечай откровенно.
— Почти.
— Ты читаешь ведь иногда получаемые им письма: и те, которые он оставляет на виду, и те, которые он прячет?
Флорентин не знал, что отвечать на этот вопрос.
— Не бойся, — сказала ему Юлия, — я пришла сюда вовсе не за тем, чтобы навредить тебе. Напротив, ты слишком мне нужен.
— В таком случае вы угадали, сударыня; слуги всегда любят знать о господине все, — прибавил он, желая как будто оправдать себя.
— Справедливо, — заметила Юлия. — Но то, что ты делаешь из любопытства, ты сделаешь для меня — и получишь за это триста франков.
— Следовательно, письма, оставленные…
— Этих мне не нужно; ты будешь доставлять мне только те, которые твой господин запирает.
— А каким образом я добуду их?
— Очень просто. Куда прячет их маркиз?
— В камин, он
Юлия закусила губу.
— А где хранит он свои важные бумаги? — спросила она.
— Вот здесь, — отвечал Флорентин, указывая на этажерку, стоящую между двумя окнами кабинета.
— Ключ от нее постоянно у него?
— Точно так, сударыня.
— Нужно подделать другой.
— Каким образом?
— Украсть настоящий и уверить его, что он затерял его сам. Ты передашь этот ключ мне. Не бойся ничего, Флорентин; к этому нет иных причин, кроме ревности женщины. Ты обязан только уведомлять меня ежедневно, где бывает твой господин, получил ли он письмо, спрятал ли он его или сжег; понимаешь?
— Понимаю.
— Завтра утром доставишь мне ключ, а вечером уведомление — вот тебе за первый месяц.
При этом Юлия отдала свой кошелек Флорентину.
— Ежели же когда-нибудь приедет к нему дама, — прибавила Юлия, — ты должен дать мне знать или тотчас же после ее визита, или, если возможно, ранее его.
— Понимаю, — отвечал Флорентин. — Впрочем, если вы и забыли приказать что-нибудь, я угадаю, что вы забыли.
— Ты умный малый! — сказала Юлия.
— Вы увидите.
— Главное — молчание.
— Будьте покойны, сударыня.
На другой день ключ был уже доставлен Юлии.
Что же делала Мари в то время, когда так занимались ею и когда Юлия предчувствовала, что она непременно обманет мужа? Она жила сердцем между матерью, отцом, мужем и дочерью — любя каждое из этих дорогих для нее существ.
Но мы обязаны сказать, что молодая женщина начинала уже хитрить относительно Эмануила и своей дочери, и письма ее к подруге не имели уже прежнего оттенка грусти.
IV
Между тем вот что писала она Клементине:
«В одном из моих писем я, кажется, говорила тебе, что Леон де Гриж, имевший желание на мне жениться, как будто боялся после моей свадьбы показываться к отцу и к нам. Если помнишь, я говорила также, что не могу понять, отчего он приписывает такую важность такому весьма обыкновенному случаю. Но теперь он вооружился решимостью и сделался одним из постоянных моих посетителей и, как кажется, ухаживает за мною.
Понятно, я не говорю об этом Эмануилу, считая лишним искать его защиты против этого молодого человека, тем более что его ухаживанье может служить мне развлечением. Удивительны, однако, эти мужчины! Они воображают, что полтора года замужества достаточно, чтоб охладить женщину к ее мужу и расположить ее с радостью потакать их желаниям. Может быть, и есть женщины, которые оправдывают такое предположение, но я не принадлежу к такой категории. Я вовсе не хочу гордиться своей твердостью, она заключается не во мне самой, но в любви моей к Эмануилу и в привязанности к дочери — вот стражи, поставленные судьбою у дверей моего дома; они сберегут меня.
К тому же у него прелестная любовница, которая гораздо красивее меня, и, по правде, я не понимаю, отчего он не может жить у ее ног. Какую странную связь имеют эти мелкие явления жизни! Ты не забыла ту брюнетку, которую мы видели в опере и которую мы заметили по великолепному браслету? Она-то и есть его любовница, по крайней, мере, она бывает с ним повсюду.
Чтобы ты могла понять, какую позицию занимаю собственно я, я расскажу тебе, что было вчера.
Ты знаешь прямодушие и благородство Эмануила: он первый подал руку де Грижу и пригласил его бывать у нас; де Брион забыл, кажется, что я очень нравилась маркизу и что он мог все еще обо мне думать. В частной жизни муж мой смотрит на людей через призму своего собственного сердца; он недоверчив только в палате. Обыкновенно в это время у меня бывают или отец, или маман, или барон де Бэ, но иногда я бываю совершенно одна, так случилось вчера.
По одному уже началу разговора я угадала, что маркиз имел сообщить мне что-то необыкновенное, но я никак не ожидала услышать объяснение. Уверяю тебя, что удовольствие, которое должны испытывать некоторые женщины, заставляя ухаживать за собою, — мне понятно; это такая охота, где охотник бывает в то же время дичью и это должно быть очень занимательно для тех, кому нечего делать.
Но такого рода отступления надо отложить в сторону, иначе мы не доберемся до дела.
Между мной и де Грижем начался один из тех общих разговоров, которые можно было бы назвать пустейшими, если бы под ними не скрывались мысли и желание высказать то, о чем невозможно говорить прямо. А между тем, есть люди, которых я узнала очень недавно, но которые нелепы и скучны до невозможности; они приходят для того, чтобы, как говорится, сделать визит; визиты эти для них сделались привычкою, обязанностью, необходимостью; у них нет другого дела, потому-то они только и делают что визиты. Эти люди никогда не нарушают строжайших правил этикета; и потому ничто не может быть приличнее и в то же время скучнее этих господ. Как покажутся тебе люди, надевающие галстуки, перчатки, фрак для того только, чтобы прийти с подобными разговорами: «Вы были вчера в опере, сударыня?» — «Да». — «Что вы скажете об этом представлении?» — «Оно шло прекрасно». — «Уверяют, что скоро Россини подарит нам новую оперу, о ней много говорят. А вы думаете быть на бале у графини де*? Он будет великолепен. Вы, как прелестная женщина, должны быть там».
Вот в каком виде является их любезность, если они и позволят себе высказать ее. И таким образом проходит час; потом они отправляются к другой, и таких-то людей называют великосветскими и, конечно, по привычке находят их даже умными. Чему служат такие люди на земле? Значит, они ничего не любят, если до такой степени свободны располагать своим временем и тратят его так бесполезно? И есть женщины, которые не могут обойтись без них. Я же всегда предпочту им таких, как де Гриж, которые являются не без цели; по крайней мере, видишь пред собою живое существо, а не автомат.
Разговор наш с де Грижем, хотя и начался точно так же, но было очевидно даже для меня, еще неопытной в этой дипломации, что он поведет к чему-нибудь более серьезному.
Мне хотелось перехитрить его. «Вы были на последнем представлении оперы? — сказал он мне. «Да; мне помнится, что я вас там даже видела». — «Действительно, я был там». — «В боковой комнате, не так ли?» — «Так точно», — отвечал де Гриж, краснея. «Я уверяла де Бриона, что это вы, хотя он и утверждал обратное. К тому же вас едва было видно, вы скрывались в глубине ложи, тогда как впереди вас сидела замечательной красоты женщина». — «Она брюнетка», — сказал де Гриж, почти с презрением, что было уже весьма лестно для меня. «О, не гнушайтесь черными волосами, — возразила я, улыбаясь, — они не так дурны, вы и сами это хорошо знаете; если же они вам не нравятся, то это, должно быть, весьма с недавнего времени, потому что еще вчера в Елисейских полях, стоя у кареты, вы разговаривали с этой брюнеткой, которую я очень часто встречаю. Я даже полюбопытствовала узнать, кто она; маман отвечала мне, что она не знает ее». — «Не мудрено, она иностранка», — возразил он и покраснел снова. «Верно итальянка?» — «Вы угадали». — «Мне нравятся такие женщины, в них есть первородный вид красоты». — «Вы снисходительны к ним, как и должна быть царица к своим подданным».
Такой ответ мне показался пошлым, но я возразила, желая видеть, как де Гриж воспользуется моим возражением. «Вы очень любезны, маркиз, и мне хотелось, чтобы де Брион был бы хоть немного с вами согласен в этом отношении». — «Я охотно согласился бы поменяться, — отвечал он, — и не отказался бы быть для вас хоть несколько тем, чем он есть».
Этот ответ заставил меня покраснеть, в свою очередь. Я ожидала, конечно, что-нибудь, но уж никак не такой пошлости.
Маркиз заметил без сомнения неприятный эффект своей фразы, потому что тотчас же постарался придать ей другой смысл. «Все и везде только и говорят что о де Брионе, и, разумеется, всякий считал бы себя счастливым быть на его месте». — «Да, но это иногда огорчает меня, — возразила я, — ибо когда он прославляет себя в палате, я скучаю часто и очень скучаю дома».
Может быть, мне не следовало бы говорить этого и вызывать молодого человека на откровенность; но я действовала так для того, чтобы наши отношения могли определиться с большею ясностью. «И эту скуку увеличивают еще более непрошеные гости», — прибавил он. «Я сказала часто; надо было сказать, когда я бываю одна; вы так же обидчивы, как и любезны, маркиз». — «В таком случае, — поторопился проговорить он, — если вы позволите, я буду приходить чаще разделять с вами скуку». — «К несчастью, вы уезжаете».
И точно, как-то де Гриж говорил мне о своем намерении уехать из Парижа. Говоря это, он думал, быть может, что мысль об отъезде его возбудит во мне чувство любви к нему. «Да, — отвечал он, — если б я мог разогнать вашу скуку хоть на один час в день, я не уехал бы». — «За что хотите вы принести мне такую жертву, за которую только белокурые волосы могут быть благодарны, а черные, быть может, сильно наказаны?» — «Вы хотите этим сказать, что я сделаю лучше, если не откажусь от предполагаемой поездки?» — «И тем более, — прибавила я с жестокостью, — я жалуюсь, как ребенок, без всякой причины, потому что если я скучаю в отсутствие моего мужа, то чувствую себя еще счастливее, когда он возвращается. К тому же Эмануил не навсегда же посвятит себя политике, и мы можем тоже уехать куда-нибудь. Отчего вы не женитесь? Тогда вы тоже уехали бы вместе с женою».
В эту минуту Марианна принесла мне дочь; тут впервые маркиз увидел мое дитя. «Погода, кажется, хороша, — сказала я Марианне, — вели заложить карету, прокатись немного с Клотильдой». (Мне хотелось, чтобы дочь моя носила имя маман.) Я поцеловала ее, поиграла с ней и потом отдала Марианне. Это зрелище, казалось, огорчило маркиза. «Извините меня, — сказала я, — что заставляю вас присутствовать при таких семейных сценах; но когда вы будете женаты, то поймете счастье матери».
Марианна ушла с Клотильдой. «Мне жениться! — возразил де Гриж. — К чему и на ком?» — «Отчего вы не женитесь на этой прелестной иностранке?» — «Да кто же вам сказал, что она еще незамужем? И, наконец, разве я достаточно люблю ее, чтобы мог жениться?» — «Почему же и не любить ее? Она так молода и прекрасна». — «Она давно любит кое-кого», — сказал маркиз. «Кто не отвечает ей, быть может? Это случается», — возразила я тоном, в котором слышалась и грустная философия и философская насмешка. «Кто перестал ее любить», — возразил де Гриж. «Вследствие ее ошибки?» — спросила я. «Нет, в жизни этого человека случилось событие, разбившее чувство любви, которое он думал питать к ней». — «Совершенно?» — «Да! И он отдал эту любовь другой; следовательно, против этого нет средств». — «Но эта другая любит его?» — «Увы, нет!» — «Быть может, — отвечала я, — его любовь не более как увлечение». — «Нет; эта любовь истинная, глубокая, которая может свести в могилу». — «Но от которой не умирают». — «Вот это-то и несчастье; ибо смерть — успокоение». — «А знаете ли, маркиз, вам, как кажется, хорошо знакома эта боль?» — «Еще бы, когда я испытал ее». — «И вы знаете лицо, осужденное на эти муки?» — «Даже очень». — «Зачем же вы оставляете его, вместо того чтоб утешить?» — «Мы едем вместе». — «Может быть, напрасно он это делает». — «Это отчего?» — «А надежда?» — «О, она более чем бесполезна». — «Вот это делает честь добродетели любимого предмета». — «А между тем, — возразил маркиз, — вы советуете не уезжать. Но если б, спрашивая у вас совета, этот человек сказал вам: «У меня нет сил видеть равнодушно ту, которую я люблю с тех пор…»
Де Гриж остановился на этом слове. «С каких? — спросила я, улыбаясь. — С месяц?..» — «Более двух лет, — перебил он серьезным тоном. — А что если б он сказал вам: «Она счастлива — но это-то счастье и составляет причину моих страданий; если б он сказал вам: «Я наконец решусь, быть может, когда-нибудь высказать ей свою любовь и умру, если она отвернется от меня». — Что вы тогда посоветуете ему сделать?» — «Все-таки посоветую ему остаться; я скажу ему: «Зачем хотите вы бежать от света, который может еще развлечь вас, и от той, которая еще может избавить вас от страданий? Оставайтесь, не избегайте случая видеть ее, и ваша любовь, вследствие сближения, может обратиться в чувство братской привязанности. Та, которую вы любите, не могла или не хотела сделаться вашей женою; и не должна, не может и не хочет сделаться вашей любовницей — но ей возможно питать к вам чувство дружбы. Разлука может разъединить, но не может утешить. Вы вернетесь, думая, что любовь прошла, и вдруг будете поражены удивлением, когда любовь снова овладеет вашим сердцем, едва только ваша нога ступит на родную почву. Привычка — вот, по моему мнению, истинная могила безнадежной любви». — «Но если б он ответил вам, — возразил де Гриж, — что эта-то несчастная и безнадежная любовь и заставляет меня жить, что я предпочитаю эти муки холодному покою. Угасни только это чувство — и сердце мое будет не что иное, как масса пепла, а жизнь — существование без цели. Зачем же вы осуждаете меня умирать заживо, сделаться живым трупом, носящим неизлечимую рану? Что вы ответите ему на это?» — «Тогда я скажу ему: «Уезжайте, но уезжайте без возврата».
Де Гриж встал. Я протянула ему руку, потому что он был действительно взволнован. «Эта женщина уже замужем, — прибавила я, — по крайней мере, вы так говорили мне; она уже носит имя, которое обязана передать незапятнанным своим детям. Следовательно, ваш друг должен понять, что в случае если б он остался, его посещения могут повлечь за собою дурные толки, потому что, вероятно, любовь его не составляет тайны. Да и ей самой должно быть неловко видеть его часто. Женщина, как бы она ни была уверена в себе, не любит частых свиданий наедине с человеком, о котором она знает, что он любит ее до такой степени. Пускай ваш друг приходит когда ему угодно, но отнюдь не в то время, когда он надеется видеть ее одну, и, сколько я понимаю женское сердце, она, поверьте мне, будет счастлива и благодарна ему за это, ибо этим он докажет и свое уважение к ней, и чистоту своих чувств. Передайте ему все это, скажите, что это мнение женщины, и тогда, быть может, оно получит в его глазах сильнейшее значение… Но извините меня, я должна проститься с вами; потому что обещала заехать в палату за Эмануилом».
Бедный молодой человек не нашел ответа; он поцеловал мою руку и вышел.
Вот какой разговор, милая Клементина, был вчера между мною и маркизом. Хорошо ли, дурно ли я поступила?.. До сих пор я смотрела на ухаживания за мною маркиза как на ребячество и принимала его как развлечение; но когда в нем обнаружился характер серьезный, я не задумалась прекратить их разом.
Однако, оставляя меня, он был так грустен, что я не могла остаться равнодушною. Быть может, он действительно меня любит! Жаль его!»
Госпожа де Брион в ответе на это письмо получила две строчки; вот их содержание:
«Жалей, если хочешь; но берегись! Клементина».
V
«Ты говоришь берегись! — писала Мари в ответ Клементине. — Берегись! Чего? Бог мой! Где опасность? Не в любви ли де Грижа? Ты с ума сошла? Разве любовь, которую не разделяют, может быть опасною? Я не понимаю даже, как ты могла предположить, что я отвечу на его чувство. Ты, кажется, перестала понимать меня, и потому-то я открою тебе мои мысли и сердце. Я согласна, найдутся женщины, которые не устоят против молодости, красоты и имени де Грижа; но для меня нет этих причин в настоящем, как не было бы извинения впоследствии. Отец и мать, муж и дитя — не составляют ли надежную защиту, под которой я могу считать себя совершенно безопасною? Мое уважение к нашему имени и к самой себе, моя все еще пламенная любовь к мужу не служат разве достаточным ручательством? Нет, милая Клементина, я, право, убеждена, что ты сама не понимала, что ты хотела сказать в этих двух словах, в этом ответе — столь кратком и таком пространном в одно и то же время.
Не скрою от тебя, что в часы скуки, в которые он навещает меня ежедневно, во время отсутствия Эмануила, я не прочь была потешиться ухаживанием де Грижа; мне хотелось видеть, какой тактике следуют эти так называемые сердцееды, которые стараются разрушить супружеское счастье; но признаюсь тебе, что нужно иметь самой непреодолимое желание помогать им, чтобы не устоять против таких ничтожных средств искушения. Нужно — я не хочу порицать тех, кто слабее меня, — чтобы павшие не имели в сердце своем ровно ничего, что бы могло не допустить их увлечься, — равно никакого талисмана, изобретенного магиками новейшего времени; талисманом этим должна быть вера в тех, кого любишь. Не медали и кресты, которые носят на груди, должны напоминать человеку о его обязанностях и охранять его; нет, человек делается силен и недоступен только силою убеждения, что его жизнь неразрывно связана с другой жизнью и что его смерть повлечет за собою уничтожение другого существа. Спасение же человека заключается в молитве, возносящейся за него ежедневно к престолу Бога, возносящейся от непорочного, сердца, непорочного потому, что оно любимо, и любимо потому, что оно непорочно.
Вот этим-то талисманом я и обладаю. Я люблю и любима, следовательно, мне нечего бояться; но от этого я не делаюсь ни более гордою, ни более строгою к другим.
Теперь поговорим о тебе. Неужели мы никогда не увидимся? Барилльяр, как эгоист, решился, кажется, не вывозить тебя из Дре? Разве он не знает, что в Париже у тебя есть подруга, которая встретила бы его, как брата, потому что любит тебя, как сестру? Если он не может ехать с тобою, почему он не отпустит тебя одну? Неужели муж твой несправедлив до такой степени, что ревнует тебя? Право, если бы кто видел нас два года тому назад, когда мы не могли расстаться ни на минуту, и узнал бы, что теперь мы живем в 30 лье друг от друга и что ни одна из нас не хочет сделать шагу, чтобы сблизиться, — не поверил бы такому противоречию. А мы, мечтавшие всегда жить вместе, не понимавшие счастья иначе как сопровождаемого нашей дружбой, — мы довольствуемся письмами. Как это случилось? Постарайся решить эту задачу, ты — которая некогда так легко разрешала все.
Мы знаем, наконец, что мы счастливы: этого довольно. Кроме же зрения физического, очень недальновидного, у нас есть, так сказать, зрение душевное, посредством которого мы и в разлуке видим друг друга. Вот я вижу тебя, кажется, сидящею у камина. Я знаю твои привычки, наклонности, характер, душу; я была в том доме, который ты занимаешь, и черты твои так же глубоко запечатлены в моей памяти, как и образ моей матери; в силу всего этого, когда я думаю о тебе, а это бывает часто, сердце мое и воображение рисуют мне довольно верно картину твоей жизни. Я как будто вижу тебя, расхаживающую взад и вперед, и почти слышу твой голос, и уверена, что с тобой ничего не случилось неприятного — ибо, случись что-нибудь, я почувствовала бы боль, я бы вскрикнула.
Мой муж ужасно занят; я посвящена во все таинства политики. Ты помнишь те вопросы, которые я задавала де Бриону в первый его визит к нам? Теперь я бы с презрением отвернулась от той женщины, которая, подобно мне, выразила бы так свою любознательность. Я почти в состоянии написать любую журнальную статью; я слежу за всеми интригами, партиями, способами, причинами, действиями, и эти громкие слова «отечество, народ, слава», которые заставляют биться сердца стольких людей, показались мне, наконец, в их настоящем смысле. Эти три слова — пружины, которые двигают всех марионеток политической сцены, и двигают уже целые сотни лет.
Такой анализ доставляет иногда грустное зрелище; но что составляет мое счастье и мою гордость, так это — благородный и прямой характер, который мой муж сохранил среди этой путаницы. Быть может, эта независимость приведет его, наконец, к хорошему. Теперь стоит вопрос о составлении нового министерства. Король чувствует потребность в людях, неподкупных и твердых в убеждениях. Я открою тебе, но под условием строгой тайны, что Эмануил три дня подряд ездит в Тюильри. Ему уже предложен министерский портфель, но он принимает его не иначе как с правом уничтожить известные ему злоупотребления и дозволением сменить тех, кто обманывает доверенность государства. Однако, кажется, само правительство находится в затруднении и не может отдалить тех, кто вредит ему, и приблизить людей, на которых оно могло бы положиться. Прямодушие не может, кажется, быть основанием политики.
Надеюсь, Эмануил достигнет желаемого, потому что успех доставит ему удовольствие; что же касается меня, то ты знаешь, я предпочла бы тихую жизнь с ним в какой-нибудь долине Швейцарии блестящей жизни в министерстве. Но это его честолюбие, и я не хочу мешать ему; он любил меня, будучи пэром Франции, — он также будет любить меня, сделавшись министром.
Наконец, я понимаю его любовь. Она не похожа на любовь аркадского пастушка и еще менее на любовь jeune-premier комической оперы. Ум его вырос среди политических идей, и потому мой разговор дает ему мало пищи. В его душе слишком много места, чтоб одно чувство любви могло ее наполнить; она была бы в ней каплей дождя в океане; но я наполнила собою то, чего недоставало ему прежде. Тогда он знал только борьбу без отдохновения, он не был счастлив вполне; дай ему теперь одно отдохновение без борьбы — он будет совершенно несчастлив. Я — дерновая скамья, которая ожидает его каждый вечер, на которой он, как усталый путник, засыпает с наслаждением и которая вместе с отдыхом дает ему новые силы для нового дня.
Что же делать? Есть натуры, вечно жаждущие движения. Чем же должны быть мы, женщины, для таких созданий? Мы обязаны понимать их, удивляться им, поддерживать их и находить в нашей же любви и утешение, и надежду.
Впрочем, эта полная деятельности жизнь мужа служит ручательством в его вечной любви ко мне. В несколько часов, которые мы проводим вместе, чувства наши не могут истощиться так скоро, как если б он проводил со мною каждую минуту своего существования. Я понимаю, если мужчина и женщина не имеют другого дела, отвлекающего от любви, то они не могут долго упиваться своим счастьем: оно оставит их, как скоро они успеют пресытиться. Так скоро отвращаются от любимых яств, если их едят и много, и часто.
В минуты, которые Эмануил посвящает мне, он превращается в самого пламенного обожателя. Я не знаю, как любят других женщин; но решительно думаю, что быть любимой более меня — невозможно.
Чтобы он мог говорить со мною, как с другом; чтобы быть для него более, чем женою, я мало-помалу посвятила себя в таинства современной политики.
Веришь ли ты, что он прибегает иногда к моим советам?
О, какою гордою я делаюсь в эти дни!
Как добр был Господь, когда даровал чувству эту способность выражаться в каждом движении и открыл ему все пути! Но это зависит и от восприимчивости сердца. Чтобы любовь могла дать счастье — нужно не только уметь любить, но и уметь быть любимой.
Нежность Эмануила к дочери — выше всяких описаний; нужно сказать, что она, точно ангел, слетевший с одной из картин Рубенса. Как непостижимо это возрождение жизни! Сколько дум возбуждает в нас один вид нашего дитя! Какое сладкое впечатление производит на нас его первый лепет! Потом дитя растет — в его движениях начинает проявляться способность, лепет приобретает смысл, инстинкт превращается в чувства, в страсти, и пойдет оно быстро по только что пройденному нами пути, но на котором мы должны будем оставить его как бы для того, чтоб оно само нашло привязанности, необходимые для его счастья, которого не может дать ему наша эгоистическая любовь, — потому что, наконец, мы станем неспособны к жертвам и будем требовать их только для себя. Да, теперь только я могу объяснить себе смысл слов отца и все сказанное им по этому предмету. Сколько всего заключается в ребенке! Когда я погружаюсь в созерцание этого крошечного существа, еще слабого и ничего не понимающего, которое умеет только инстинктивно протягивать свои ручонки к виновнице его жизни, я не могу убедить себя, что и мы когда-то были такими же. И невольно спрашиваю себя: какую будущность готовит судьба этому слабому созданию, которое, однако, поймет со временем жизнь и ее явления, которое будет любить и страдать и которое встретит, быть может, существо, теперь тоже едва только явившееся на свет, но которое сделается необходимым для его счастья, как Эмануил для моего собственного. Потом, как мы, и оно будет иметь детей, и оно умрет в свою очередь, и наступит время, когда все мы будем жить только в памяти потомков. Наши портреты, портреты стариков, будут развешаны по стенам галерей, наряду с изображениями наших предков, а наша любовь, наши грезы, наши радости не оставят и следа. И тысячи лет пройдут над нашим прахом, и земля уничтожит все, даже кости, которые наши дети, обливая слезами, зароют в ее недра…
Так вот что такое жизнь! И вследствие этого раздумья во мне невольно рождается вопрос: отчего Эмануил, вместо того чтобы посвятить всю жизнь мне и дочери, тратит ее на достижение честолюбивых и химерических желаний, которые еще гораздо непрочнее нашего существования? Но одной улыбки моей Клотильды и поцелуя моего мужа слишком достаточно, чтобы рассеять эти грустные мысли, которым удивишься и ты, когда прочтешь письмо, и которые, надеюсь, никогда не тревожат твою головку; но ведь ты лучше всех должна знать, что я всегда была немного мечтательна; помнишь, ты часто шутя называла меня Шарлотою Вертер.
Понимаешь ли ты теперь, как мало опасен для меня маркиз де Гриж? Напиши же мне длинное письмо, которое могло бы вознаградить за последние две строчки».