Романовы
Шрифт:
Екатерина ценила заботу мужа и его подарки: «Особливо благодарствую за присланные кружива брабанские, которые я також в целости получила. А что изволили вы милостиво ко мне писать, чтоб прислать обрасцы, какие мне ещё надобны кружива; и хотя я и не хотела тем утрудить вашу милость, однако ж при сём образец посылаю и прошу против оного приказать зделать на фантанжи, толко б в тех круживах были зде-ланы имяна ваше и моё, вместе связанные».И конечно же она тоже стремилась порадовать вечно находившегося в дороге Петра подарками — посылала «кафтан, два камзола, штаны, партупей; дай Боже, на здравие носить», «полпива и свежепро-солённых огурцов», «помаранцов и других овощей и венгерского вина», «винные ягоды и дыни из нашего огорода», «фиги», «здешнева огорода фруктов», цитроны и «аплицины», «яблоки и орехи свежие», селёдку Чаще всего
Екатерина не забывала о том, как она стала царицей, и милостиво прощала Петру его увлечения другими женщинами. Среди них были генеральша Авдотья Ивановна Чернышёва, которую Пётр называл «Авдотья бой-баба», славившаяся красотой княгиня Мария Черкасская, Мария Матвеева, Головкина, Измайлова, княжна Кантемир... Еще одной «метресиш-кой» была камер-фрейлина Екатерины Мария Гамильтон. Когда она наскучила царю, то соблазнила его денщика Ивана Орлова, с которым часто ссорилась и с целью примирения одаривала любовника подарками, в том числе и вещами, украденными у Екатерины. В 1718 году Пётр повелел «девку Марью Га-монтову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была от него брюхата трижды и двух ребёнков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, за такое душегубство, также она же у царицы государыни Екатерины Алексеевны крала алмазные вещи и золотые, в чём она с двух розысков повинилась, казнить смертию». Екатерина пыталась заступиться за свою фрейлину, но царь был непреклонен: убитые младенцы, возможно, были его детьми, а этого, как и измены, он фаворитке не простил.
«Також хотя и есть, чаю, у вас новые портомои, однакож и старая не забывает и посылает дюжину рубах и галздуков новых, такьже камзол и шлафрок», — писала Екатерина мужу в Париж из Амстердама в 1717 году. И по поводу отосланной мужем из Спа любовницы (кажется, это была её камер-юнгфера Анна Крамер) не сердилась — но всё же не удержалась от ехидного замечания: «Что же изволите писать, что вы матресишку свою отпустили сюда для своего воздержания, что при водах невозможно с нею веселитца, и тому я верю; однакож болше мню, что вы оную изволили отпустить за её болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для леченья изволила поехать в Гагу; и не желала б я (от чего Боже сохрани!), чтоб и галан[т] (любовник. — И. К.) той матресишки таков здоров приехал, какова она приехала. А что изволите в другом своём писании поздравлять имянинами старика и шишечкиными; и я чаю, что ежели б сей старик был здесь, то б и другая шишечка на будущей год поспела».
Пётр любил называть себя стариком при молодой жене — и она, как могла, убеждала мужа, что он вовсе не старик, а очень даже импозантный мужчина и это могут подтвердить многие её ровесницы. В июле 1719 года Екатерина писала мужу: «Та-кож изволили означить позавтрешним стариком. Дай Бог мне, дождавшись, верно дорогим называть стариком, а ныне не признаваю, и напрасно затеяно, что старик: ибо могу поставить свидетелей старых посестрей; а надеюсь, что и вновь к такому дорогому старику с охотою сыщутца».
Письма Екатерины и Петра, несмотря на не слишком изысканные шутки, дышат нежностью и теплотой; в них отразилось чувство, связывавшее их больше двадцати лет, о котором свидетельствуют постоянно встречающиеся понятные только им намёки и милые домашние прозвища, выражения беспокойства о здоровье и безопасности друг друга, сетования на тоску в отсутствие близкого человека. «Как ни выйду [в Летний сад], — писала царица, — часто сожалею, что не вместе с вами гуляю». Ответное письмо — «А что пишешь, что скушно гулять одной, хотя и хорош огород, верю тому, ибо те ж вести и за мною — только моли Бога, чтоб уже сие лето было последнее в разлучении, а впредь бы быть вместе» — Пётр написал накануне Гангутского сражения. Екатерина тут же подхватила мысль мужа: «Токмо молим Бога, да даст нам, чтоб сие лето уже последнее быть в таком разлучении», — а затем ещё не раз ожидала «счастливого сюда прибытия» вечно занятого делами Петра.
В Екатерине не было изящества её дочери Елизаветы, интеллекта
Лучше, пожалуй, и не скажешь. Екатерина владела редким даром — врождённым тактом и чувством меры. Безграмотная крестьянка смогла естественно играть роль государыни — и не московской боярыни, а светской дамы, пленявшей гостей танцем и беседой; она умела проникнуться интересами мужа, радоваться его успехам и переживать его неудачи.
Сохранившиеся документы петровского двора показывают Екатерину погружённой в хозяйственные заботы дворцового обихода. Царица закупала вина и водку; приобретала заморские колбасы или «чекулад», прибывавшие в Петербург на иностранных судах; приказывала доставить «про государев обиход две тысячи раков больших» или астраханских арбузов и винограда; посылала мужу свежую клубнику и огурчики.
В этой сфере она чувствовала себя вполне уверенно, как и в обществе придворных за карточным столом или в качестве арбитра в отношениях членов царского семейства. В свою очередь, Пётр нежно заботился о «сердешнинком друге», мог послать букет цветов из «ревельского огорода», бегло сообщал о походах и сражениях, но в серьёзные дела не посвящал, и никаких следов участия Екатерины в управлении государством нет, если не считать таковыми умение вовремя замолвить слово за провинившегося или сгладить разгоравшийся конфликт. Однако именно ей император решил предоставить особый, независимый от брака титул императрицы и тем самым преимущественное право на престол. Его указ о предстоящем событии гласил, что Екатерина «во многих воинских действах, отложа немощь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала, а наипаче прудской баталии с турки... почитай отчаянном времяни, как мужески, а не женски поступала, о том ведомо всей нашей армеи и от них несумнен-но всему государству».
Утром 7 мая 1724 года по крытому красным сукном помосту, ведшему из дворцовых палат Московского Кремля в древний Успенский собор, вдоль выстроившихся рядами гвардейцев в центре торжественной процессии шла уже немолодая женщина в тяжёлой, «по испанской моде», робе пурпурного цвета с золотым шитьём (длинный шлейф несли пять придворных дам) и головном уборе, осыпанном драгоценными камнями и жемчугом. Под руку её вел будущий зять, герцог Голштинский Карл Фридрих, а сопровождали в храм в качестве «ассистентов» великий канцлер Г. И. Головкин и генерал-адмирал Ф. М. Апраксин. Возглавляли процессию Пётр I и вся военная знать — генералы и бригадиры империи, а замыкали камергеры, кавалеры двора, дамы и девицы «первого достоинства» и «прочая шляхта национальная».
Через несколько минут после того как процессия заполнила собор, император повелел приступить к церемонии коронации: Екатерина прочла «Символ веры», преклонила колени, и сам Пётр возложил на неё роскошную коронационную мантию с орлами и драгоценную корону, а первый по сану новгородский архиерей Феодосий вручил «державный глобус». В этот момент под «многолетие» певчих грянул орудийный залп вместе с беглым огнём десяти тысяч солдат из собранных в старой столице полков. Очевидцы заметили слёзы на лице Петра; Екатерина же в порыве чувств «хотела как бы поцеловать его ноги; но он с ласковою улыбкою тотчас же поднял её». Вечером двор отмечал событие торжественным обедом в Грановитой палате, а для народа в Кремле был устроен роскошный праздник с жаренными на вертелах быками и фонтанами белого и красного вина, подводившегося по трубам с колокольни Ивана Великого.