Романтические приключения Джона Кемпа
Шрифт:
Зубы его заскрипели.
— Блаженные ничего не ведают о холоде и жажде. Каплю росы — как на земле ты бросала милостыню нищим.
С женской стойкостью перед бездной человеческого страдания она села возле него на камень, оторвала полосу от подола, обмакнула ее в ключевой воде и подняла над губами умирающего, которые с жадностью впивали стекающие капли. Стены скал смотрели неумолимо, но ручей торопливо мчался прочь, точно от проклятого места.
Он навязывал нам свое человеческое товарищество, этот человек, чьим тщеславием было называться демоном на земле. Он нас держал человекоподобием своей разбитой оболочки, своим человеческим взглядом, человеческим голосом. В лощину упала тьма.
Я думал о невидимом солнце, готовом погрузиться в море, об уехавших уже всадниках, о нашем безнадежном положении. Слышно было только, как губы жадно сосали тряпку, да ручей журчал нетерпеливо.
— Приди, смерть, — вздохнул человек.
— Да, приди, — думал я, — чтобы успокоить его и дать нам свободу. Я молился теперь об одном, чтобы у нас хватило сил выбраться из черной пропасти и навеки закрыть глаза на вольном просторе.
Но оказалось, что исполни мы наш план — мы бы никого не встретили, кроме трех убитых пиратов. Ковбои давно ускакали вверх по реке со своими немногими ранеными, не сделав ни единого привала.
Около того времени, когда мы начали спускаться в лощину, два вакеро отделились от главного отряда, с целью наблюденья за шхуной. Они шли по краю равнины. Но мы слишком глубоко проникли в Мануэлев ад, чтобы они могли нас увидеть.
Это Мануэль спас нам жизнь, — сперва своим тщеславием, приведшим его в пещеру, затем трусостью, не позволявшей ему присоединиться к своим в момент атаки, суеверным страхом, откинувшим его назад при моем появлении на пороге, и, наконец, этим промахом в жалкой его кончине. Умри он на месте, сделай мы еще десять шагов — и заросли скрыли бы от наших глаз тех, кто нас мог еще спасти.
Два вакеро, убедившись, что шхуна удаляется, вскочили на своих коней и, обогнув лощину, направились домой по стороне, противоположной пещере. Тут один из них заметил повисший над обрывом канат. Они сразу остановились.
Человек, встав на стремена, одной рукой натянул узду, другой приподнял поля своего сомбреро и долго всматривался в нашу группу.
Я головой указал на зев пещеры, затем на Серафину и поднял руки в знак того, что я безоружен. Я широко раскрыл рот. Но удивленье, слабость, волнение лишили меня голоса. Я отчаянно замахал руками. Лошадь и всадник оставались неподвижны, точно конная статуя над обрывом. Серафина не поднимала головы.
Дальнозоркий глаз вакеро не мог принять меня за пирата. Я думаю, он потому смотрел так долго, что картина казалась ему странной: простоволосая женщина на коленях у распростертого тела, мужчина в разодранной белой рубахе и черных брюках, шатающийся меж кустов с отчаянной жестикуляцией глухонемого. Но вот взгляд его как зачарованный остановился на повисшей веревке. Наконец он опять сел в седло, ободрил меня взмахом руки и отъехал от края.
Только теперь я смог испустить бесцельный крик. Серафина подняла на меня пристальный взгляд.
— Нет, дорогая, я не сошел с ума, — сказал я, — там был человек, он нас видел.
— О, Хуан, молись со мной, чтобы Бог смилостивился над бедным грешником и дал ему умереть.
Я молчал. Мой крик пробудил Мануэля от его бреда.
— Вы живы, — тихо сказал он, увидев меня. — А я весь разбит. Вы, сеньорита, вы? Сами приносите благословение моим губам! Когда вы были маленькая, я кричал: "viva!"1 перед вашей коляской. А теперь. Ха-ха… Я могу импровизировать — звезда нисходит к раздавленному червю…
Шорох скатившихся камней смешался с надорванными стонами умирающего. Вакеро неуклюже спускался к нам, стесняемый своими огромными шпорами. Это был молодой человек с тонкими черными усиками, галантно закрученными на концах. Умолкший было Мануэль вдруг, точно вернувшись из бездны страдания, отчетливо провозгласил:
— Я чувствую в себе величие, вдохновение…
Это были его последние слова. Тяжелые, темные веки медленно опустились над слабым блеском глаз, точно падающий занавес.
Серафина с легким криком поднялась с колен и, вздрогнув, отбросила мокрую тряпку, на которой раскрытые губы отказались сомкнуться.
— А! Наконец! — воскликнула она.
Было что-то горькое, почти злобное в этом возгласе, как будто жалость ее женского сердца была подвергнута слишком жестокому испытанию.
Молодой вакеро, сняв шляпу перед могуществом смерти, истово перекрестился.
— Мы искали этого человека, — тихо проговорил он. — Когда-то он убил одного из нас… Но вы… — он вдруг как будто впервые увидел наши лица и в ужасе вскричал: — Кто ты, hombre [49] , говори! Кто она? Откуда вы? Куда идете?
49
Человек (исп.).
Глава XI
На единственной длинной улице негритянской деревни не было ни души. В жемчужной дымке рассвета еще плыл убывающий месяц. Мы ехали всю ночь, медленно двигаясь меж светлых саванн или погружаясь во тьму леса, столь непроницаемую, что даже силуэты наших избавителей сливались с тенями деревьев. Мы смутно слышали их голоса и чувствовали их крепкие руки, поддерживавшие нас в седлах. Но вот вдали показались призрачно-белые стены дома. Мы едва держались — и сквозь сон слышали гулкий стук в деревянные ворота. Так мы въехали в гасиэнду Серафины. Внезапно большой квадратный двор зашумел и замелькал пестрой массой людей. Молодые негритянки в пестрых юбках, кудахтал, как стая куриц, пропустили вперед толстую женщину. Она еще бранила кого-то из толпы и вдруг взвизгнула, точно ужаленная. Я увидел со своего седла, как бледное личико Серафимы утонуло в массе пестрых платков, курчавых голов, вскриков, рыданий и ласкательных имен. Ее сняли и понесли в дом. Сухощавый седобородый человек с озабоченным лицом в совершенном недоумении глядел на меня. Я крепко держался за гриву лошади.
Толстая женщина, плача и смеясь, снова показалась на веранде. "Энрико, — закричала она, — да ведь это ее жених! О, мое сокровище, моя дорогая деточка, белая моя козочка! Ты слышишь, Энрико, слышишь — ее жених! О боже, боже, дитятко мое родимое".
Она схватилась за голову руками, и снова побежала в дом. Там слышался топот босых ног — негритянки бегали и суетились, охая и толкая друг друга.
Я качался в седле от слабости, но все же постарался объяснить, что надо заставить наших провожатых ковбоев немедленно присягнуть, что они будут молчать. Тем временем кто-то высвободил мои ноги из стремян.