Романы в стенограмме (сборник)
Шрифт:
Во всяком случае, дама в платье цвета вероники ответила на мою настоящую улыбку, и ее золотой зуб засветился во рту, словно маленькое солнце.
Потом мой мастер пригласил ее на танго, но танго танцевал он на манер фокс-марша, и этот фокс он танцевал скособочась, ибо по комплекции мастеру соответствовал вальс. На подбородке у него росли, вернее сказать, он торжественно носил, остатки бороды, над верхней губой — будущие гитлеровские усики, и фокс-марш, который он танцевал, отвечал его тяге ко всему военному. Приглашение на танец дамы в платье цвета вероники было знаком вежливости со стороны мастера, но тем самым он делал ее моей дамой и партнершей, а это в свою очередь заставило меня, достойного завсегдатая танцплощадок, снова пригласить воспитанницу. Мы вступили в круг танцующих; я танцевал танго но всем правилам. Особенно мне удавались те фигуры танца, когда деревянным рывком марионетки
12
Бег (англ.).
Итак, я преодолевал трудности этого бала. Не то чтоб он вызвал у меня отвращение, нет, для этого я был слишком молод; беда состояла в том, что я устал и засыпал, едва успев сесть, а любое удовольствие омрачается, если само тело отказывается повиноваться вам, показывая, что вы не уважили законных его прав. Но, несмотря на усталость, я завязал разговор с дамой, которую мне подбросил мастер взамен воспитанницы. Мне нельзя было приглашать ее на танец три или четыре раза подряд. Мы бы стали притчей во языцех. Вдобавок она ангажировала меня на дамский вальс, и почти без слов — то ли в результате демарша, то ли просто сделки — был заключен договор, гласивший, что я гарантирую надежность ее доставки домой; я не помню, настаивала ли дама на этом или, несмотря на усталость, я повиновался чувству приличия.
Все остальное время я, как говорится, спал на ходу, продолжая двигаться, приглашать на танцы и, возможно, даже танцевать. Я очнулся или проснулся на скамейке — чуть не написал «в парке», но вовремя спохватился, получилось бы название модного в то время боевика («На скамейке в парке») и меня можно было бы заподозрить в плагиате. А тут случаются удивительные вещи; не так давно я был свидетелем, как автор одного реферата обвинил в плагиате автора другого на основании фразы: «Проблема, к которой мы сейчас обращаемся, подверглась тщательной разработке».
Скамья стояла в молодой липовой рощице неподалеку от плотины, от реки доносился запах сырости. Я открыл глаза, те щели на нашем лице, благодаря которым световые волны проникают нам в мозг — говоря простым человеческим языком, кругом занималось утро, и за плотиной жерлянки уже забили в гонг в своих лужах, и я услышал среди широких листьев липы звуки, что пенятся в крови птицы — трели соловья, — такие, как я мальчишкой слышал у нас на равнине, все равно, была ли то варакушка или соловей, но на этот раз это был, наверно, потомок того соловья, который щелкал в парке во времена Эбергардины, а то и еще раньше. Может статься, мой взгляд сначала скользнул по синеватому платью цвета вероники, но соловей, когда я увидел его, оказался синим, я не удивился, я глядел сквозь горы непреодолимого сна и не удивился бы, если б дама, обнимавшая меня бог знает сколько уже времени, назвалась Нефертити или царицей Савской.
Едва дама заметила, что я проснулся, она склонилась ко мне, и дорога от ее губ до моих оказалась не столь уж далека, дама не выпустила меня из объятий и склонилась ко мне…
Внутреннее сопротивление мешает мне описывать то, что всякий сам знает, а тот, кто не знает, узнает в свой час. Я оставляю в рассказе пробел, а за каждым — возможность заполнить его в меру своих знаний. Собственно говоря, я сдержал свое обещание, честно написав, почему первый соловей, увиденный мною, был синим, но даже здесь, на моем рабочем месте, за моим письменным столом в каморке, бывшем стойле конюшни, я чувствую недовольство читателей,
Воспитанница объяснила, что ни судомойка, ни служанка или дворник, ни даже ученик не подумают ничего плохого о ней, если мастер до полудня выйдет из комнаты подмастерья, и так далее. Она предложила мне свою комнату и свою постель, потому что, если увидят, как я выхожу из комнаты воспитанницы, никто ничего не скажет хозяйке, и так далее.
Жизнь подчас выступает перед нами в сложном обличье, и здесь передо мной был случай, когда она была переосложнена, а ведь мы говорим всего-навсего о маленькой, можно сказать домашнего печения, постельной истории; я даже подумать боюсь о больших происшествиях, восходящих к вершинам мировой дипломатии.
Я не воспользовался ни комнатой, ни постелью воспитанницы, а отправился, несмотря на неистребимую усталость, на прогулку в парк, и то, что я разыскал скамью, на которой я уснул, как мне казалось теперь, много недель назад и на которой мне явился синий соловей, доказывает, что я влюбился. Каждый влюбленный думает, что, если он вернется на место, где его настигла или где он настиг любовь, все останется там без всяких изменений, но нет, не останется, потому что мир есть река, хотя мы и не знаем какая.
Разумеется, я больше не увидел соловья, ни синего, ни серого, потому что он спал где-то в сумеречно-сером уголке в тени листьев, отдыхал после брачной песни.
Я видел тьму соловьев и в Сочи на Черном море, и в Карелии, возможно, это были варакушки, я видел соловьев на Наксосе и Санторине в Эгее, соловьев в Киеве на Днепре, я видел соловьев на мельнице у Вустерхауза на Доссе и в Никитском саду подле Ялты — много сотен соловьев, но все они носили серое оперенье, ни одного синего среди них не было, и я был поражен, когда спустя столько лет я вдруг снова увидел синего соловья, освобождаясь из объятий возлюбленной. Я говорил об этом, и то, что я повторяю это снова, свидетельствует о моем смятении.
Но вот в чем разгадка. Я собирался написать один рассказ и много дней не мог ни о чем думать, кроме этого рассказа. Я спал мало, а когда спал, спал плохо, а два дня я не спал вообще и все из-за того, что я хотел написать рассказ.
Когда-то я был нужен моему мастеру, маленькому знатоку своего дела, потому что он превратил меня, своего подмастерья, без затрат для себя и своего дела еще и в кельнера, а кроме того, о чем мне стало известно позже, он во время фокс-марша зафрахтовал даму, которая должна была задержать меня как можно дольше в грязевой ванне, в том состоянии изнурения, когда являются синие соловьи. Но теперь, когда мне не приходится больше заботиться о каждодневном куске хлеба, кто перенес меня в состояние, из которого вылетают синие соловьи? Если это подсознание, как я сужу по высказываниям ученых из среды психологов, то это самое подсознание — величайший из кровопийц, какого я только встречал, и к тому же в его власти наплевать на рассказ, который я хотел написать, над которым я работал дни и ночи, из-за которого совсем ослабел, и заставить меня написать рассказ, который я должен был написать: «Синий соловей».
Я считаю себя еще слишком молодым, чтобы писать «Воспоминания о юности старого человека» или мемуары, но я уже годы размышляю вот над чем: откуда возникает в детстве и юности та поэзия жизни, то состояние невесомости, которое кажется нам потом ушедшим навсегда? Нельзя ли вернуть его? Правы ли мы, считая его безвозвратно потерянным? А не можем ли мы вернуть его хитростью и упорством?
Представленные здесь истории (некоторые лежат пока еще в пресловутом ящике письменного стола) есть своего рода исследовательская работа. Удовлетворительных выводов моя разведка еще не дала, но уже вырисовывается заключение, что это состояние невесомости суть мгновения вне всякого действия и всякого ему противодействия. Сидишь в тележке деда, и на тебя обрушивается музыка из вселенной, лежишь на берегу пруда, заросшего водяными лилиями, и впитываешь шумы летнего дня… Всего лишь мгновения, но их искренность и душевная чистота пронизывали целое «временное пространство».