Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Они стали встречаться. Ярек был очень мил, из-за мужской невозмутимости проглядывала мальчишеская робость. Ярек открылся ей: он мечтает путешествовать и уже приобрел толстый атлас. Перспектива стать наследником отцовской аптеки и торговать аспирином и слабительным его ужасала, лучше удрать. Серьезно, с видом заговорщика, он предложил и ей бежать вместе. Эстер смеялась. Впрочем, она все время смеялась над ним. Но сама думала о Яреке как о своей первой любви.
Перелом! Иначе этого не назовешь. Перелом не был внезапным. В тот день, когда по городу промчались немецкие мотоциклы, заляпанные глиной, у Эстер было свидание на опушке леса. Они месили жидкую предвесеннюю грязь и молчали.
Дни мчались вперед. Эстер понимала не все, лишь кое-что читала на лицах родителей,
«Папа, что происходит?» — «Ничего, Эстушка, пока еще ничего». Почему при ней замолкают? А потом рухнуло все, одно за другим: уроки танцев, школа — она уже не смела туда ходить, а вскоре с немым отчаянием обнаружила, что люди хотят без слов убедить ее в том, что она не такая, как другие: еврейка. Несколько еврейских семейств бежало за границу, и в их домах поселились чужие, незнакомые люди, которых ненавидели жители городка. Почему бежали? «Папа, мы тоже должны уехать?» — «Нет, Эста, мы останемся здесь. Здесь наша родина». Многие знакомые отца советовали им уехать, но отец был непреклонен. Потом приехал проститься брат Камил. Он учился в Праге на медицинском, но ему уже давно запретили посещать лекции. Камил исчез из их жизни бесследно. А потом стало еще хуже. Прошло много времени, пока Эстер поняла, почему Итка всегда куда-нибудь спешит. Она забегала теперь только вечерами, с заднего крыльца. Итка была доброй. Девушки сидели в зеленой беседке, Итка гладила ее волосы: «Не плачь, когда-нибудь все это кончится». — «Я знаю, я не буду плакать. Что нового в школе? А на танцах? С кем ты больше всех танцуешь? Хочешь, я покажу тебе свое платье?»
А Ярек? Он становился все более пугливым. Свидания стали реже и молчаливей. Очень, мол, много уроков. Ярек прятал глаза, вид у него был виноватый, а улыбки кривые. Эстер поняла: он трус! И такой хочет стать путешественником! Нет, он смирится и привыкнет в конце концов к прилавку провинциальной аптеки. И еще будет доволен собой, продавая аспирин и слабительное. Эстер не жалела его, глядя, как он изворачивается, что-то мямлит в ответ на прямо поставленный вопрос: не боится ли он встречаться с еврейкой. Конечно, он боялся! Что-то в нем угасло, разрушилось. Быстро, словно в самообороне, она старалась отвыкнуть от него, от этих свиданий. Она обманулась в нем. Ярек вдруг начинал сочувствовать ей. За это Эстер ненавидела его. Однажды он забыл спросить, когда они встретятся снова. Для Эстер это не было неожиданностью. Через несколько дней она получила отстуканное на машинке письмо, в котором Ярек уверял ее в своей неослабевающей любви. Говорил о рассудке, о железной необходимости, убеждал войти в его положение. Потом следовали заверения: когда все это кончится, они поженятся и вместе будут бродить по свету. Он просил вернуть фотографии. Это самое разумное. Подписаться забыл, но не отказал себе в постскриптуме: пожалуйста, немедленно уничтожь!
Все кончилось, а у нее даже не сжалось сердце. Осталось лишь молчаливое презрение и горечь. Ничто не шевельнулось в ее душе, когда она увидела, что он точно так же, как раньше с ней, неуклюже шагает рядом с Иткой. Наверное, и ей он сулит вечную любовь и бегство в большой мир.
Эстер окружила пустота. Она ощущала ее везде, куда ни протягивала руку. Правда, большинство жителей городка и его окрестностей держались по отношению к ним дружелюбно, тайком, но выразительно давая понять, что они не согласны со всем происходящим, что считают их своими. Особенно пациенты победней, те не забывали своего «пана доктора», хотя его белоснежный кабинет никто теперь не посещал. Всегда находилось дружеское слово и добрая рука помощи. Но эту странную, непонятную пустоту нельзя было заполнить одним лишь участием. Посыпался град новых, все более страшных приказов.
О, эти сострадательные взгляды! Эстер казалось, что именно сострадание творит пропасть между ней и всеми остальными. Слышишь? «Бедняжка, я знаю, что вы ни в чем не виноваты. Мы все любим твоего папу, вы порядочные люди». «Зачем мне это, скажите ради бога? — ломала она день и ночь голову. — Почему? Почему нас жалеют?» Но появились и другие, особенно когда маме пришлось нашить на их одежду желтые звезды. Кое-кто начал точить зубы на их домик. Друзья предупредили.
А бывшие соученики! Эстер избегала их. При встречах они вели себя по-разному. Одни шептали, отводя глаза и не замедляя шага: «Привет», — другие заговорщицки подмаргивали, подходили: «Что поделываешь? Приходи как-нибудь!» Случилось даже, что в начале учебного года она получила от анонимного адресата посылку с учебниками и смогла заниматься сама. Но были и такие, что взглянули на нее по-новому, с мрачным чувством собственного превосходства, пялились с идиотским любопытством, с нескрываемым интересом, как на чудо. Этих она ненавидела. Разница, которой они раньше не знали, вдруг стала явной, и «паршивую овцу» изгнали из стада.
Как выжечь из памяти надпись, нацарапанную на заборе? Она заметила ее однажды рано утром, когда вышла из дому: «Жиды, убирайтесь вон!» Корявые белые буквы. Они ринулись на нее, ослепили. Эстер, рыдая от ужаса, вбежала в дом и упала на руки отцу. Он взял ее голову и молча прижал к груди. «Отец, за что? — захлебывалась она. — Что мы сделали? Я пойду сотру!» Но он молчал, необъяснимо спокойный, словно примирившийся со всем. «Нет, Эста, этим не поможешь. Не замечай… мы должны выдержать… не плачь, девочка…»
Эстер открыла глаза. Где я? Во двор — за ее спиной — вползает сумрак, кто-то шагает по галерее и тихонько насвистывает. Девушка лежит, запрокинув голову, внутри все сжимается от голода — боже, когда же наконец придет Павел?
Опять видение: папа! Он склоняется над ней, она слышит легкий запах дезинфекции от его накрахмаленного халата, он гладит ее трясущейся рукой по волосам и молчит. Почему он молчит? Почему не бунтует? Почему… Он знает что-то ужасное? Что? Какое преступление он совершил?
Эстер видит бледное, в морщинках лицо с мудрыми темными глазами и тщедушную фигуру, на которой болтается поношенное пальто с желтой звездой. Молчаливый, погруженный в заботы, он плетется из дому на заре. Но и теперь, несмотря ни на что, вечерами, за опущенными черными шторами, он умеет вызвать смех и учит ее танцевать вальс. В памяти всплывает образ новой подружки. Бланки, — девушек сблизил общий удел желтой звезды; а рядом мама, которая ухитряется приготовить обед «из ничего». Тайком плачущая мама и дом, окруженный тьмой и предчувствиями, — нет, нет, они все еще вместе.
Мрачные, пустые недели, месяцы! Где я? Это сон, это, конечно, всего лишь сон, мучительный сон о дожде, о какой-то старой тачке… Она тарахтит по блестящей от воды мостовой, сумки и чемоданы подпрыгивают — пятьдесят кило на человека. Папа тащит тачку, а они с мамой плетутся рядом. У ворот они простятся. Так нужно. Идет дождь. А вокруг снуют люди, все мокрое, дождь льет на всем белом свете — наверное, так начинался всемирный потоп, мелькает у нее в голове; камни мостовой похожи один на другой как две капли воды. Если она ни разу не наступит на темную полоску, они снова соберутся вместе. Эстер верит в это и не верит. Не могут же они стоить здесь вечно! Подъезжают все новые тележки и тачки, подходят и так просто, с чемоданчиком в руке, с желтыми, одинаковыми звездами на пальто, мужчины, женщины, дети. Слезы, и смех, и дождь, старик с бородой, набухшей от влаги, девчушка с белокурыми косичками держит в руках чумазую куклу, дама из общества… И снова дождь, слова, официальные документы, мокрые стены домов, опрокинутая урна и канава, в которой бурлит вода. Окна, глаза.
Отец шепчет слова утешения и отирает платком вспотевший лоб, он измучен, но улыбается слабой улыбкой, капли сбегают с полей шляпы. Поцелуи. Мама больше не может сдерживать слезы. «Доченька… моя…» — «Папа, — шепчет Эстер на ухо отцу, — за что?.. Что мы сделали?» — «Ничего, Эста, ничего плохого. Только то, что мы есть, — только, понимаешь, Эста? Теперешние времена — это тьма, сопротивляйся ей… Не плачь, мы вернемся в свой садик и снова будем вместе ездить к пациентам… Будь мужественна, пиши нам!.. Мы не преступники… Все будет хорошо…» Но уговоры уже не помогают. «Я хочу ехать с вами! Возьмите меня с собой! Без вас мне здесь нет места! Я боюсь…»