Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Отошел!
Павел вздохнул.
Ручка не поддалась. Рейсек обернулся, виновато улыбаясь, перебегая испытующим взглядом с одного на другого, смущенно пожал плечами.
Выход здесь, извольте вот сюда, — учтиво пролепетал портной.
Ах, да! Черт возьми! Перепутал двери. Это от жары! Жара!
Он вышел. В мастерской воцарилась гробовая тишина. Молчание. Духота.
Подмастерье опомнился первым. Его лицо приняло обычное язвительное выражение.
— Вот видишь, — кивнул он на двери, — вот у тебя и
Портной уткнулся в блокнот, будто его интересует только мерка. Он вертится, передергивает плечами.
Что? Воротничок жмет?
Ну… ну… эхм… хм…
— И ты будешь шить ему это барахло? — налетает на него без долгих предисловий подмастерье и с отвращением стучит пальцем по материалу.
Обороняясь, портной разводит руками:
— Ну что я? Что опять — я? Сошью, не сошью! Голову надо иметь на плечах, а ты все со своими разговорчиками. Это тебе не в карты играть.
Ах, вот оно что! Пускай хоть человечью кожу несет, а ты будешь шить ему пиджак на двух пуговках?!
Ты что, рехнулся? — лепечет, едва дыша, мастер. Чепек остается Чепеком. — Да это была бы провокация, если б…
Значит, сошьешь?
Пойми же ты бога ради! Что мне делать?
— Накласть в штаны! Тебе лучше знать! Ты здесь хозяин. Пусть они жиреют за счет нашего «благоразумия»? Эх, ты! Одно слово — ремесленничек!
Но обычная перебранка не началась, ее остановил звук упавших на стол портновских ножниц.
«Это был лишь сон», — думал Павел с облегчением. Действительность, живая и теплая, здесь, возле него. К ней можно прикоснуться. Протяни руку, погрузи пальцы в ее волосы, потрогай ресницы, дотронься до губ, коснись их своими губами.
Он спасся от страшного сна, вернулся к самому себе. Но что-то осталось. Все события дня видоизменяются, превращаясь в безумные символы. Неясные предостережения из неизвестности. Кажется, ты в западне. Она не видна, но ясно ощутима.
Ты спишь?
Нет.
Павел повернул голову, взглянул на небо. Оно безмолвно и не манит к полету. Звезды по законам вселенной сгруппировались в созвездия, он может их все назвать по именам, они холодно мерцают, неизменные, равнодушные, немые. К чему они, эти звезды!
Что с ним сделают? — послышалось из тьмы. Павел поднялся на локтях.
Ты видела?
— Да. Его тащили под окнами. Один из тех остановился и закурил. Он был бледный, тощий, может быть, больной; на правой руке перчатка, наверное, там у него рана.
Он видел тебя?
Нет. Я спряталась за одеялом.
Хорошо, — кивнул Павел. — Правильно сделала.
Кто это был?
Откуда я знаю.
Нет, тот, которого увели.
— Ах, этот! Художник из мансарды. Ты его знаешь — это он играл на гитаре.
— Такие печальные песенки.
— Когда-то он певал и другие. Говорят, от него ушла жена. Не знаю. Ничего я не знаю. Всякое болтают.
Почему его забрали?
В доме говорят — коммунист…
А за что их преследуют?
Наверное, за то, что и в России коммунисты. Они борются против немцев. Но больше я об этом ничего не знаю. Никогда не интересовался.
Русские их в конце концов разобьют? Как ты думаешь?
Уверен. Обязательно разобьют! Но когда это будет?
— А за что они преследуют нас?
Потому что они звери. Выдумали расовую теорию. Как в средневековье. Тогда выдумали гетто.
Но ведь сейчас не средневековье. Сейчас двадцатый век.
Павел горько усмехнулся.
— Правда. Двадцатый. Но мы живем в удивительное время. Мне это не приходило в голову, пока я не встретил тебя. Встретил — и сразу прозрел. Их протекторат — это ловушка, понимаешь?
Он умолк, лег навзничь. Нашел в темноте Эстер и прижал к себе. Гладил по волосам, пропускал непослушные пряди между пальцами, пытаясь сосредоточить свои мысли только на ней. Не получалось.
Павел… — проговорила девушка тихо.
Что?
А что происходит там, снаружи?
Вопрос прозвучал как-то особенно умоляюще. Павел забеспокоился. Выпрямился, протянул руку и включил лампу. Стало светло. Он повернулся к ней с нарочито равнодушным лицом.
— Ничего!.. Ты о чем? Не понимаю, — бормотал он без всякой последовательности, избегая ее взгляда. Но увидел ее глаза и понял: девушка что-то знает. В ее словах был страх.
— Что ты знаешь? — спросил он беспокойно.
— Не много. Только то, что ты обманываешь меня. К чему?
Он обхватил ее плечи, сжал и слабо встряхнул. Ткнул пальцем в молчащий приемник и начал укоризненно:
— Слушала, признавайся! Чертов ящик, его давно
пора вышвырнуть за окно. Я просил тебя не делать этого. Почему вы все такие любопытные? Люди в доме разные. Может быть, и не плохие, все — конечно, нет, но они боятся. Над нами живет один, он примазался к немцам. Мне придется это несчастное барахло унести. Ты совершенно не соображаешь! Здесь ты в безопасности. У меня! Что делается там, тебя не касается, пойми это наконец.
— Касается! И тебя тоже. Ты это знаешь!
— Что я знаю? Что знаю, господи боже мой?..
Она разрыдалась, прижала его к себе. Обхватила руками его голову. И все, что в последние дни давило ее сердце, разом вырвалось наружу. Павел освободился из ее объятий, сел. Слушал, стиснув зубы, катая между пальцами бумажку. Он рылся в карманах, разыскивая хоть какой-нибудь окурок. Не нашел. Руки у него дрожали.
— Я больше не могу молчать, Павел… Это было бы нехорошо. Я знаю все, слышишь? Все… И то, что тебя расстреляют, если меня найдут, и твоего папу, и маму, всех… Мне хочется кричать от страха… за себя…. Но с тобой этого не должно, не должно случиться…