Ромео и Джульетта. Величайшая история любви
Шрифт:
От нечего делать Ромео поудивлялся про себя, как странно устроен божий мир — кто-то рыгает от сытости и сплевывает непрожеванные куски, а кто-то рядом скандалит из-за объедков…
Впрочем, Господу, конечно, виднее, как пасти свое брыкливое стадо…
Слуги долго ворчали друг на друга, перекрикивались, и на все лады честили неведомого Сотейщика. Звон бутылок, бокалов, бульканье и причмокивание явного говорили о том, что гости старого Капулетти не смогли справиться со всем угощением, немало оставив и слугам.
Потом и эти ушли, позевывая.
Ромео остался совсем один. В чужом саду. Наблюдал, притаившись, как один за другим гаснут окна в доме.
Почему он остался?
Ну, это как раз объяснить нетрудно. Он сам рассказывал мне чуть позднее, что на него словно морок нашел, словно наваждение с ним случилось. Бывает у него так — одна-единственная мысль овладевает всем и ведет за собой, и всего остального как будто не существует. А юная красавица Джульетта настолько завладела к тому времени всеми его мыслями и чувствами, что удалиться от нее хоть на полет стрелы казалось почти преступлением.
В сущности, он даже не хотел многого. Просто стоять, смотреть на ее неосвещенные окна, на тень балкона, на каменных горгулий, что поддерживают балкон и отпугивают бесов. Томиться от сладкой сердечной муки и представлять себе, как эта богиня мирно спит, разметав по подушке кружево золотистых волос.
Но вот как он угадал — где стоять? Что это именно ее окна, ее балкон?
Он, впервые попавший в дом Капулетти! В котором даже привычному человеку сложно разобраться во всех аляповатых нагромождениях. Строил-то дом один архитектор, но пристраивали к нему на протяжении нескольких поколений, вкусы которых все время менялись…
Загадка! Которую даже сам Ромео не брался потом разгадать. Сердце подсказало, просто объяснил он.
За неимением лучшего — тоже объяснение. Из тех, которое не стоило бы повторять перед святой инквизицией, чуткой к подобным странностям.
Так или иначе, Ромео пришел почти под окна Джульетты. По пути, правда, на него излилось нечто… Не благодать, другая субстанция, что хранится под кроватями в ночных вазах, а потом выплескивается из окна. Это всегда изливается из ночных окон, таким гулякам, как наш Ромео, данный факт хорошо известен.
Услышав возню и характерные звуки, Ромео с привычной ловкостью увернулся. Лишь негромко выругался от неожиданности. Впрочем, в ночной тиши и это прозвучало, как удар гонга. Поэтому Ромео тут же призвал себя к осторожности, и притаился на всякий случай.
От себя добавлю, наши предки, гордые римляне, знали и канализацию и водопровод, и содержали свои города в чистоте и порядке. А мы, потомки, выливаем прямо из окон на улицы ночные горшки и помойные ведра, а воду набираем из тухлых колодцев. Признаетесь, что изобретательность предков не идет ни в какое сравнение с нашей! В отличие от них, от предков, мы, потомки, только и смогли изобрести, что шляпу с полями, защищающую во время прогулки по городу от дерьма на ушах. Я сам, сеньоры и сеньориты, не из тех старых пердунов, уверяющих будто мир от поколения к поколению становится хуже, просто не нахожу достаточно тезисов, чтобы доказать обратное…
О чем это я?.. Ах, да! О любви…
Трудно представить, что молодая Джульетта выбегала на балкон на каждый шум снизу, как пьяный медник, что высовывается из окна на любой звук с намерением обругать проходящих. Но тут она действительно вышла. Как была, в легкой кружевной рубашке и ночном чепце, тоже, впрочем, вполне кокетливом.
От кого-то из великих мастеров фехтования словами, от Данте или от Бокаччо, не помню, мне довелось услышать, что непосредственность — самая высшая форма кокетства в нашем лукавом мире. Пожалуй, я склонен согласиться с этим…
При виде любимой, чей тонкий силуэт просвечивала сквозь рубашку луна-проказница, Ромео тут же оставил свое намерение молча страдать и томиться. Забыв про всякую осторожность, он мгновенно очутился под самым ее балконом и был замечен. А то, что обошлось без вскриков, охов и других женских звуков тревоги, свидетельствует, как его ждали. Именно его, именно сейчас, именно в такое время, когда прогулки по чужим садам не очень-то приняты…
О чем они говорили? О любви, конечно!
По меньшей мере, было бы странно, если бы они обсуждали, очередной указ муниципалитета об очистке сточных канав. В Вероне, добавлю, всегда было больше указов, чем лопат для их чистки, поэтому, сколько не пишут, канавы до сих пор исправно воняют…
Но как они говорили о любви — вот в чем суть!
Ты зря хихикаешь, Альфонсо… Я-то видел недавно, как ты обхаживал нашу служанку. Как надувался щеками, притоптывал петухом, сучил ручками, и хватал ее за все выпуклости. Полагал, видимо, что именно так, со всех сил шлепая даму по заднице, ухаживают «по благородному». А что с женщиной нужно сначала поговорить тебе, наверное, и в голову не приходило… Ведь любовь от похоти, мальчик, отличается, только одним. И это одно называется — нежность и понимание. Именно так и никак иначе! Мотай на ус, который у тебя пока едва пробивается…
Потом Ромео признался мне, что балкон и второй этаж сразу показались ему не самым большим препятствием. Он, малый ловкий и сильный, сразу увидел, за какую из горгулий можно бы зацепиться, куда перекинуть ногу и за что подтянуться. Оказаться рядом с любимой, прижать ее к себе — стало бы для него делом двух-трех минут. Только он оставил это намерение. Потому что почувствовал к Джульетте такую нежность, которая даже не требует даже прикосновений. Смотреть на нее, любоваться неповторимой игрой лица, слышать переливы ее голоска-колокольчика — вот все, что ему было нужно.
И они говорили до самого восхода солнца. Никак не могли расстаться, хотя и понимали всю опасность их положения.
Клятвы, признания, объяснения, восхваления — обычное, в общем, дело. Любовь — это бесконечное любование, а слова здесь — лишь костыли в руках калеки. Поэтому я не буду приводить здесь их разговор, столь важный для двоих и, наверное, не слишком-то внятный для ушей посторонних.
В конце концов, я хочу рассказать вам факты. А домыслы оставим тем, кто кормит себя свою семью сочинениями фантазий из чужой жизни. Я-то сам, поймите правильно, ничего не имею против сочинительства, считая его почти таким же достойным занятием, как, скажем, ремесло булочника или сапожника. Но публика, слышал, полагает иначе. Я слышал, эти господа всегда томятся нуждой, а их несчастные семьи — голодом-холодом. Оставим же им хоть ту малость, что эти бедняги могут заработать своими перьями, и продолжим беспристрастное изложение событий…