Ромул
Шрифт:
— Понимаю, господин. Ну что же, раз месть мне не грозит, я останусь в Риме, не буду искать более великого царя-жреца. И с радостью стану служить тебе, как римский клиент патрону. Каковы будут поручения?
— Пока трудно сказать. В Кумах, насколько я понимаю, ты был моряком, но здесь нет кораблей. Пожалуй, ты мог бы помогать в кузнице. У меня работает отличный оружейник, свободный человек, тоже беглец из Этрурии. Он просит помощников, а рабам не стоит доверять оружие. Главное, что от тебя требуется, это быть наготове. Подбери хорошие доспехи, чтобы были впору, и держи под рукой, особенно ночью. Если бы я знал, чего ждать, то сказал бы, что делать; но я только чувствую: скоро что-то случится, и тогда моему дому пригодится отряд клиентов.
Макро подумал, что патрон
Рим, хоть и не греческий город, оказался не так уж плох. В кузнице было бы интересно, если бы давали настоящие поручения. Железо, насколько понял Макро, выменивалось в Этрурии на живых волов, но его доставку окружала некая таинственность; похоже, эта торговля шла открыто лишь в Риме, а где-то ещё незаконно. Скорее всего, этруски запрещали вывозить необработанный металл.
Кузнец ковал только железные мечи да полоски бронзы на кожаные панцири. Броня была без украшений, мечи тяжёлые, неуклюжие тесаки, зато это грубое, некрасивое оружие стоило дёшево. В Риме было много кузниц, целое объединение оружейников, и каждый римлянин имел железный меч и доспехи.
Обычно кузнецы любят поговорить, и в холода вокруг горна, где весь день горит огонь, собирается общество. Но кузнец Перпены, угрюмый этруск, заикался, по-италийски знал лишь несколько слов, а к помощникам обращался только с приказами. Если работа выпадала сложная, он бормотал непонятные стихи-заклинания, но всё по-этрусски. В кузницу заходили только по делу. Было скучно.
Постепенно Макро обнаружил, что никто не ждёт от него особенного усердия. Открыто этого не говорилось, но на работу его взяли только для вида: нехорошо заявлять в собрании, что ты наёмный охранник, поэтому он мог называться помощником кузнеца. Но никто не мешал ему, когда захочется, взять свободный день-другой, лишь бы Макро был на месте, когда на ночь закрываются двери большого дома.
Большой дом, самое роскошное из всех частных жилищ в Риме, даже дал имя своему владельцу: в деловых записях тот значился как Домиций Перпена. Крыша целиком из обожжённой черепицы, с богато украшенным водосточным жёлобом по краю. Стены в парадных комнатах оштукатурены и расписаны на этрусский лад — отдалённое подражание грекам; Макро не мог разобрать, кто из богов где, и люди были нарисованы довольно нескладно. Крыша главного зала опускалась к середине, и через отверстие дождевая вода стекала в бассейн: отличный способ не тянуть длинные стропила. За это можно было простить даже невзрачные внутренние комнаты, где на изображения божеств и предков целый день садилась копоть от очага. Италики, привыкшие жить в лесу, жгли в огромных открытых очагах целые деревья, когда бережливому греку хватило бы маленькой жаровенки.
Но в общем дом был удобный, нельзя сказать, чтобы уродливый, и с его обитателями можно было общаться просвещённому человеку. Перпена, живой, язвительный, умный, видел мало хорошего в окружающем мире, но трудился ради будущего семьи, словно раб собственных детей. Его двое сыновей и две дочери, приятная, миловидная молодёжь, любили рассказы о чудесах Греции. Отца они слушались, только часто приводили в дом молодых людей с сомнительным прошлым.
Госпожа Вибенна, хозяйка этого обширного дома, была натурой более сложной. На первый взгляд казалось, что она всем довольна, привязана к своим детям, которые её обожают. Она ладила с мужем, и домашние рабы её не ненавидели. Но мысли её были далеко от Рима; она воспринимала жизнь рассеянно, как слушает хозяина кухарка, у которой тем временем пригорает обед. Оживала она лишь в Черной комнате, где был очаг: здесь при виде изображений богов в её взгляде загоралась ненависть. Макро побаивался Вибенны, но надеялся, что не подаёт ей повода для неприязни.
Постепенно он узнавал местных жителей. Честные, трудолюбивые люди, рачительные земледельцы, прилежные, хоть и без фантазии, ремесленники. Но не настоящие
Город стоял уже тридцать шесть лет, молодёжь здесь выросла и не знала другого дома, но кого ни спроси, почти любой ответил бы, что он латинян, сабинянин или этруск — ну и, конечно, римский гражданин впридачу. На вопросы о политике называли имя патрона. Но собственно народ и не управлял городом. Все вопросы, по которым голосовало собрание, задавал царь Ромул, он же на совещаниях с Сенатом заранее договаривался об ответах.
Но хотя Рим и не был республикой, он не был и вроде тех старых греческих городов, что до сих пор управляются царями. Ромул не пользовался почётом наследственного правителя, подданные жили не по законам предков и не по совету разума. Они слушались приказов своего военного вождя.
В сущности, Рим представлял собой разбойничий лагерь. Разбойники долго прожили на одном месте, обходились друг с другом честно и кормились земледелием, а не грабежами. Но всё равно они были разбойниками, и потому только подчинялись единоличному правителю, которого не выбирали, что покорность спасала их от мести негодующих соседей. Такое поселение вряд ли могло пережить своего основателя.
Глава 12. ЦАРЬ РОМУЛ
Получше узнав италийский язык, Макро пришёл к выводу, что римляне никогда не научатся управлять своим городом, как греки, хотя бы потому, что их язык слишком груб. На нём невозможно было выразить никакой сложной мысли, только простые чувства, чем римляне и занимались на каждом собрании.
С царём, разумеется, никто не спорил, но некоторые решения были Ромулу безразличны, а иногда, поддерживая самого царя, можно было пойти наперекор его прочим сторонникам. Любое собрание прямо-таки свидетельствовало, что Рим вот-вот развалится.
Отчасти, как постепенно понял Макро, это ощущение возникало из-за того, что граждане делились на два враждующих лагеря, два поколения с противоположными взглядами. Рим основали тридцать пять лет назад юноши, большинству из которых не было и двадцати. Сейчас им пятьдесят-шестьдесят, а их сыновьям лет по двадцать-тридцать. Но людей среднего возраста, чтобы заполнить пропасть между отцами и детьми, в городе почти не было.
Ромулу исполнилось шестьдесят один, но на вид можно было дать больше из-за того, что он не в меру ел и пил, а в последнее время мало двигался. Но хотя телом царь был стар, по своим взглядам он оставался очень и очень молод. Его главной опорой были целеры, юнцы с чистыми копьями, не видавшие битвы. Полные сил, отважные, преданные царю, они думали только о благе Рима, то есть были всегда готовы ради общего блага не считаться с правами отдельных римлян.
Взять, например, сложности из-за нехватки земли. В своё время пашни, захваченные у других городов, раздавали бесплатно или, может быть, за службу в ополчении, но за последнее время часть земель распродали, часть истощилась. Перпена со своими пятью наделами считался одним из крупнейших землевладельцев, у остальных сенаторов было по два или три, а среди воинов насчитывалось немало безземельных. Молодёжь требовала передела земли, по слухам, Ромул это одобрял.
— Но мне эта идея не нравится, — сказал как-то вечером Марк Эмилий, когда они с Макро вместе возвращались с собрания. — Совсем не нравится, даром что я как раз из тех угнетённых тружеников, про чьи права кричат мальчишки. В своё время мне дали надел, каменистое поле возле города. Я продал его патрону в засуху, когда мы остались без зерна. Сейчас я стар, пашут дети, и мы арендуем у Эмилия за часть урожая ту же самую землю. Если победят молодые, я могу получить поле обратно, и проиграет Эмилий; но если через пару лет устроят новый передел и с земли сгонят моих сыновей, чтобы отдать её ещё кому-нибудь. И потом, случись снова недород, некому будет купить землю. Один раз ограбишь богачей — и кто тебя потом выручит? По мне, лучше арендовать землю, которую никто не отнимет у патрона, чем распоряжаться прекрасным полем год-другой, до следующего передела.