Роскошная хищница, или Сожженные мосты
Шрифт:
Николай поежился и в который уже раз вытер вспотевший лоб платком. «Надо попросить бутылку минералки», – подумал он, но тут же решил, что это будет выглядеть не очень хорошо.
На него нацелились десятки камер и фотоаппаратов. Он сначала растерялся, как растерялся и от первого прозвучавшего вопроса о том, что Марина занималась финансовыми махинациями и выкачивала деньги из бюджета города. Но потом Николай взял себя в руки и начал более-менее спокойно отвечать так, как ему вчера подсказал Грищук. Да, Марина часто пользовалась своим положением и запускала руку в городскую
Когда пресс-конференция закончилась, Грищук вышел из зала первым, чтобы даже не столкнуться с Ковалем, чтобы не пришлось подать ему руку для прощания. Чувство омерзения охватило подполковника, а в голове закрутилась мысль о том, что и он сам причастен к этому позору, что это он инициировал все происходящее. Но в последний момент Грищук нашел себе, как ему показалось, достойное оправдание: он милиционер, и его долг – борьба с преступностью. А вот племяннику можно было бы быть и порядочнее, а не таким толстым слизняком...
Николай ехал домой и мечтал только об одном – оказаться как можно скорее в душе, под водой. Дело было не только в неприятном ощущении от вспотевшего тела... Ему казалось, что от него исходит мерзкий сладковатый запах гниения, как будто внутри идет необратимое превращение. Вроде бы внешне все по– прежнему, но внутри все прогнило насквозь. «Дед будет презирать меня, когда узнает, – с тоской подумал Николай, открывая ворота коттеджа с помощью пульта. – Да и батя тоже... Но у меня выбора не было, я не мог иначе! У меня свадьба на носу, мне только судебного процесса в подарок не хватает!»
В коттедже было прохладно. Николай почувствовал даже некое облегчение, развязал галстук и уже начал подниматься по лестнице, когда услышал голос Даши, Марининой домработницы, которая после ее гибели перебралась к Николаю, а еще два раза в неделю ездила в дом Ветки и Беса:
– Ну что, Николай Дмитриевич, как прошло?
Он замер на ступеньке, чувствуя, что не может больше врать ей и говорить о совещаниях и встречах, потому что сегодня вечером во всех городских новостях будут репортажи с пресс-конференции, а завтрашние газеты выйдут с крупными заголовками на первых полосах. И Даша узнает... узнает, как он продал Марину.
Даша ждала ответа, а Николай не мог найти в себе сил повернуться и посмотреть ей в глаза. Чуткая женщина уловила его замешательство, поднялась по лестнице и неожиданно обняла и прижала к себе, совсем как мама в детстве:
– Да что случилось-то, Коленька? – И нервное напряжение прорвалось потоком бурных рыданий. Он, не стесняясь, плакал, уткнувшись лицом в пахнущую кухней и сдобой кофточку домработницы, а Даша только поглаживала его по затылку. – Ну, все? Все, мой хороший? Трудно тебе одному-то, Коля... Молодой ты еще совсем, а уже столько свалилось на тебя,
– Ты не понимаешь... – прорыдал Николай. – Не понимаешь... я... я... Да что там – сволочь я, Даша! Такая сволочь...
– Господи, что несешь-то? Что произошло? – переполошилась домработница, и он, потянув ее за руку, уселся прямо на ступеньку лестницы, усадил Дашу рядом и, уткнувшись лицом в ее колени, обтянутые цветастыми легкими брюками, выложил все, что произошло за последний месяц.
Когда он затих, перестав говорить и перемежать слова всхлипами, Даша положила руку на его взъерошенный затылок и тихо проговорила:
– Да, Коленька... наделал ты дел, милок. На костях Марины Викторовны станцевал, как ни крути. Что теперь люди-то скажут? Ребята наши, а?
– Да какие ребята, Даша, ты о чем? Только ты да Гена и остались, остальных Комбар под себя подмял, тусуются теперь под ним... А у меня выбора не было, меня могли арестовать, сфабриковать дело – да что угодно, раз кому-то понадобилось президентское кресло! А так – я отдам этот чертов клуб, а взамен мне обещали место председателя горспорткомитета. Вот и буду руководить, а футболом этим пусть тот занимается, кому захотелось!
– Эх, Коля-Коля...
Больше Даша ничего не сказала, мягко отстранила Николая и, тяжело поднявшись, пошла в кухню, загремела там посудой, накрывая стол к ужину.
Москва, это же время.
Виктор Иванович Коваль курил перед распахнутым окном. Внизу шумели дети, проносились машины, на лавке под большим старым тополем о чем-то оживленно беседовали три старушки. Даже жара не заставила их остаться дома. Старый журналист напряженно смотрел на сиротливо лежавшую на столе телефонную трубку. Его рука с длинными нервными пальцами то и дело тянулась к молчащему аппарату, но в последний момент замирала.
– Ну же! – произносил он, чуть задыхаясь от невыносимой духоты. – Ну, сделай это сам, будь мужчиной!
Но телефон молчал, и невидимый собеседник пожилого человека не торопился вести себя так, как подобало мужчине. И это особенно расстраивало его. Информация, полученная от одного знакомого обозревателя, глубоко потрясла Виктора Ивановича: внук, родной и горячо любимый внук, совершил такую подлость, что в голове у деда это просто не укладывалось. Как мог мальчик, воспитанный в семье, где слово «честь» имело вес, а слова «мужское достоинство» не были просто красивой пафосной фразой, опуститься так низко, что приличному человеку и руку-то ему теперь протянуть будет зазорно?
Звонок раздался только в половине восьмого вечера, когда Виктор Иванович уже отчаялся дождаться и прилег в спальне.
– Алло... дед, ты меня слышишь? – глуховато прозвучало из трубки, и он сразу перешел в наступление:
– Да как же ты мог! Как ты мог... поганец! Как ты посмел наговорить такого на нее?
– Погоди, дед, дай мне объяснить! – попытался вклиниться молодой голос, однако Виктор Иванович не слушал:
– Я не желаю больше общаться с тобой! Она сделала тебя тем, кто ты есть, – а ты предал ее, продал!