Рославлев, или Русские в 1812 году
Шрифт:
ГЛАВА IX
Узнав на аванпостах, что полк Зарецкого стоит биваками в первой линии авангарда, наши приятели пустились немедля его отыскивать. Трудно было описать радость и удивление сослуживцев Зарецкого и Рославлева, когда они явились перед ними в своих маскарадных костюмах. Выходцев с того света не закидали бы таким множеством вопросов, как наших друзей, которые были в Москве и видели своими глазами все, что там делается. Офицеры на радостях затеяли пирушку: самовар закипел, пошла попойка, явились песельники и грянули хором авангардную песню, сочиненную одним из наших воинов-поэтов. Постукивая
Едва оправившийся от болезни, Рославлев не мог подражать своим товарищам, и, в то время как они веселились и опоражнивали стаканы с пуншем, он подсел к двум заслуженным ротмистрам, которые также принимали не слишком деятельное участие в шумной радости других офицеров.
– Ну что вы, господа, поделываете с французами? – спросил Рославлев.
– Да покамест ничего! – отвечал один из них, закручивая свои густые с проседью усы.
– Мы стоим друг против друга, на передовых цепях от скуки перестреливаются; иногда наши казаки выезжают погарцевать в чистом поле, рисуются, тратят даром заряды, поддразнивают французов: вот и все тут.
– А никто так их не дразнит, как наш удалой авангардный начальник! – подхватил другой ротмистр, помоложе первого. – Он каждый день, так – для моциону, прогуливается вдоль неприятельской цепи.
– Да ему там только и весело, где свистят пули, – перервал старый ротмистр. – Всякой раз его встречают и провожают с пальбою; а он все-таки целехонек. Ну, правду он говорит, что его и смерть боится.
– Против нас командует Мюрат, – сказал другой ротмистр, – также молодец! Не знаю, каково он представляет короля у себя во дворце, но в деле, а особливо в кавалерийской атаке, дьявол! – так все и ломит. Нечего сказать, боек и он, а все за нашим графом не угоняется. Я слышал, что на этих днях Мюрату вздумалось под выстрелами русских часовых кушать кофе. На ту пору граф выехал также за нашу цепь; пули посыпались на него со всех сторон, но не помешали ему заметить удальство неаполитанского короля. «Бог мой! – вскричал он, – что это? Уж не хочет ли Мюрат удивить русских?.. Стол и прибор! я здесь обедаю». Не знаю, правда ли, только это очень на него походит.
– А можете ли вы мне сказать, господа, – спросил Рославлев, – где теперь полковник Сурской?
– Здесь, – отвечал старый ротмистр.
– Так он уж не служит при главном штабе?
– Я думаю, он скоро нигде служить не будет.
– Как?
– Да, вчера он приехал с приказаниями к нашему авангардному начальнику, обедал у него и потом отправился вместе с ним прогуливаться вдоль нашей цепи; какая-то шальная пуля попала ему в грудь, и если доктора говорят правду, так он не жилец.
– Ах, боже мой! – вскричал Рославлев, – сделайте милость, господа, скажите, где мне его отыскать?
– Он должен быть в обозе, вон за этим лесом, – сказал старый ротмистр.
– Да постойте, – продолжал он, – вас в этом наряде примут за маркитанта: наденьте хоть мою шинель.
Рославлев накинул шинель ротмистра и отправился к тому месту, где был расположен обоз нашего авангарда. Повстречавшийся с ним полковой фельдшер указал ему на низкую
– Что полковник? – спросил он. Лекарь пожал плечами.
– Итак, нет никакой надежды?
– Никакой! Впрочем, он в полной памяти и всех узнает – пожалуйте!..
Рославлев вошел в избу. В переднем углу на лавке лежал раненый. Все признаки близкой смерти изображались на лице умирающего, но кроткой взор его был ясен и покоен.
– Это ты, Рославлев? – сказал он едва слышным голосом. – Как я рад, что могу еще хоть раз поговорить с тобою. Садись!
– Но я думаю, вам запрещено говорить? – сказал Рославлев.
– Да, было запрещено вчера, а сегодня я получил разрешение.
– Поэтому вы чувствуете себя лучше?
– О, гораздо! я через несколько часов умру.
– Нет! – вскричал Рославлев, – не может быть… я не хочу верить…
– Чтоб старый твой приятель мог умереть? – перервал с улыбкою Сурской. – В самом деле, это невероятно!
– Но вы так спокойны?..
– Да о чем же мне беспокоиться? Ты, верно, знаешь, кто сказал: «Придите вси труждающие, и аз успокою вас». А я много трудился, мой друг! Долго был игралищем всех житейских непогод и, видит бог, устал. Всю жизнь боролся с страстями, редко оставался победителем, грешил, гневил бога; но всегда с детской любовию лобызал руку, меня наказующую, – так чего же мне бояться? Я иду к отцу моему!
Сурской замолчал. Несколько минут Рославлев смотрел, не говоря ни слова, на это кроткое, спокойное лицо умирающего христианина.
– Боже мой! – вскричал он наконец, – что сказал бы неверующий, если б он так же, как я, видел последние ваши минуты?
– Он сказал бы, мой друг, – перервал Сурской, – что я в сильном бреду; что легковерное малодушие свойственно детям и умирающим; что уверенность в лучшей жизни есть необходимое следствие недостатка просвещения; что я человек запоздалый, что я нейду вслед за моим веком. О мой друг! гордость и самонадеянность найдут всегда тысячи способов затмить истину. Нет, Рославлев! один бог может смягчить сердце неверующего. Я сам был молод, и часто сомнение, как лютый враг, терзало мою душу; рассудок обдавал ее холодом; я читал, искал везде истины, готов был ехать за нею на край света и нашел ее в самом себе! Да, мой друг! что значат все рассуждения, трактаты, опровержения, доводы, все эти блестки ума, перед простым, безотчетным убеждением того, кто верует? Все, что непонятно для нашего земного рассудка, – так чисто, так ясно для души его! Она видит, осязает, верует, тогда как мы, с бедным умом нашим, бродим в потемках и, желая достигнуть света, час от часу становимся слепее…
Сурской остановился; силы его приметным образом ослабевали.
– Несчастные! – продолжал он после короткого молчания, – если б они знали, чего им стоит их утешенное самолюбие? Кто укрепляет их в бедствии? Кого благодарят они в минуту радости? Бедные, жалкие сироты! они отреклись добровольно от отца своего, заключили жизнь в ее тесные, земные пределы. Ах, их сердца, иссушенные гордостию и неверием, не испытают никогда этой чистой, небесной любви, этого неизъяснимого спокойствия души… ты понимаешь меня, Рославлев!.. Бездушный противник веры, отрицающий все неземное, не может любить; кто любит, тот верует; а ты любил, мой друг!