Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Тятя, тятенька!..
Рябов уже не плакал, слезы пропали в бороде. Он обнимал мальчика, спрашивал торопливо, шепотом:
– Мучились? Худо жили? Хлеб-то был? Ты-то сыт ли, дитятко? Мамка как? Веселая? Плачет? Стой, брат, замазал я тебя ручищами. Ну, садись ко мне, садись, говорить будем... Али баню пойдем топить. Пойдем баню топить, а ты мне рассказывать будешь? Ладно? Помыться надобно мне, сколько годов бани путной не видел...
Вдвоем затопили баню. Рябов, держа сына за руку, вошел в горницу, на пороге остановился, долго
Ванятка вырвался, поднял тяжелую крышку на укладке, побагровев от натуги, крикнул:
– Тут, тятя, твое все. Кафтан праздничный, бузрунка-фуфайка, пояс. Мамка говорила: вырастешь большой, жениться станешь - отдам. А я жениться не буду...
– С чего так?
– Да ну их, баб! Я в море пойду - а они выть!
Кормщик, улыбаясь, достал из укладки кафтан, положил на лавку, потом вынул резанную из кости фигурку: рыбак в падеру правит поперек волны утлое свое судно. Покачал головой, догадавшись, кто резал, поставил на стол, спросил:
– Крыков, капрал, бывает к вам?
– Капитан он теперь!
– веско сказал Ванятка.
– Шпага у него вон какая! А бывает почитай что завсегда...
– Ишь ты, капитан!.. Ну ладно, пойдем, брат, попаримся...
Парились вдвоем - сидели на полке и брызгали друг в друга холодной водой. Потом боролись, потом сын опрокинул на отца целую шайку студеной воды, потом секли друг друга горячими вениками, потом сидели чинно. Рябов стал рассказывать, как зимовали на Груманте. Ванятка таращил глаза, держал отца за руку обеими ручонками - боялся рассказа. В тишине потрескивала печка-каменка, капала вода.
– Страшно было?
– спросил Ванятка.
– Скучно, главное дело, а страшно - чего же? Скучно - верно. И думы думаются, - против них ничего не выстоит, никакая сила.
– Какие думы?
– Разные, дитятко.
– Какие разные?
– Ну, про тебя, к примеру. Есть, дескать, у меня сын. Вот и думаешь, как тот сын на свете живет? Какая ему судьба будет? Сирота он при живом отце. И мамку жалеешь: со мной маялась, а тут еще без меня вовсе мучается...
– Что же вы домой не шли?
– А того не шли, что судно наше лихие люди увели.
– Ври толще! Как - увели?
– Увели, дитятко. Пришли иноземные псы, перекусались между собою, корабль свой потопили - льды им судно перетерли, шестерых своих убили, а трое остались. Мы всего того не ведали, приняли их как гостей добрых, приняли по русскому по обычаю...
– Как?
– Ну, известно, как по обычаю. На Руси не спрашивают - чей, да откуда, а зовут - садись обедать, что есть в печи - все на стол мечи...
– Так и мамка учит!
– сказал Ванятка.
– То-то, брат, что учит, а гость гостю рознь. Есть такой, что возьми да брось. На Грумант-то мы издавна хаживаем... Есть там мужичок один Старостин. Тот и вовсе обжился, от самых прадедов своих корни пустил, более на Груманте живет, нежели здесь... С тем, со Старостиным, мы и промышляли...
– Зверя?
– Зверя, детка. И много напромышляли. Иноземцы же, как увидели меха наши, что мы запасли, тут им и ударило, видать, в головы. К ночи убили одного нашего, другого повязали ремнями, а прочие и я вместе с ними - на промысле были. Угнали суда наши, да не повезло - потопли. И суда угнали и все, что промыслили мы... Ну, пришла беда - открывай ворота. Как быть? Думали-думали...
– И надумали?
– Надумали лодью ладить. Пока ладили, шестерых мужиков похоронили. Столь тяжкие муки приняли - не пересказать. Из плавника судно сшить для морского хождения, а окромя топора - ничегошеньки нет. Легко ли? Так ничем и не окончились мучения наши. Кислов пришел на трехмачтовой лодье, помог выбраться... Ну, да что об этом поминать. Давай, брат, окатимся - и в горницу. Спать тебе пора.
После бани, разомлевшие, вышли во двор, сели на крылечко пить квас. Ванятка прижался к отцу, смотрел на него снизу вверх. Рябов задумчиво гладил мокрые волосы сына, не отрывал взгляда от калитки.
Вечерело. За Двиною погромыхивал гром, собиралась гроза. У крыльца шептались рябины. Вот отзвонили к вечерне... Ванятка задремал, привалившись к отцу, и не проснулся, когда заскрипела калитка. Кормщик сидел неподвижно, словно окаменел.
Первой во двор вошла бабинька Евдоха, не узнала, поклонилась чужому гостю. За ней показалась Таисья, тоже поклонилась, потом вгляделась, шагнула вперед, опять остановилась, шепотом спросила:
– Ты?
Он молчал.
– Живой?
– Живой!
– едва слышно ответил Рябов.
– Возвернулся?
– Возвернулся.
Таисья подошла еще ближе, сказала чужим голосом:
– Бабинька, а ты и не видишь, кто к нам пришел?
Бабка Евдоха завыла, запричитала, бросилась к Рябову, потом схватилась за голову, побежала топить печку, ставить пироги. Рябов поднял Ванятку на руки, понес в горницу. Сзади, шатаясь словно пьяная, с шалой улыбкой на бледных, дрожащих губах, держась за стенки, шла Таисья. Кормщик положил Ванятку на лавку, обернулся. Бабка Евдоха за стеной роняла на пол глиняные горшки, вскрикивала:
– Ой, к добру, ой, к радости...
Таисья с закрытыми глазами неподвижно стояла у дверного косяка.
– Ждала?
– спросил Рябов.
– Сам знаешь, - не открывая глаз, прошептала она.
– Вишь, и вернулся. Ругалась, поди...
Она слабо улыбнулась:
– Сама себе такого выбрала!
– И по сей день люб я тебе?
– И по сей день люб!
– открывая свои огромные глаза, так же тихо молвила Таисья.
– И по сей день, и вчера, и завтра, и нынче, и до самой смерти. Здравствуй, муж!