Россия молодая. Книга 1
Шрифт:
– Не нами сделано! – ответил Крыков.
– Не нами сделано, да нам слушаться аглицкого немца велят. Ан мы не таковские, не пойдем задним крыльцом, хоть оно и положе. Не таковы мы, Афанасий Петрович, людишки беломорские. Не станем бояться, аз не вяз, и, содрав с нас лыко, не наплетешь лаптей!
К ночи ударила гроза, – то лето все было грозовое, с сильными громами, с режущими синими молниями, с быстро бегущими черными тучами.
Дождь полил внезапно, словно из ведра, сплошной, зарядил надолго, то стихая
– Свят, свят, свят...
Сидели под навесиком тесовым у горницы Крыкова втроем – кормщик, Крыков да Митенька, перебрасывались словами негромко, слушали дождь, глядели на небо. Крыков спросил:
– Где карбас-то потопил, кормщик?
– На Песью луду кинуло, да то уж и не карбас был – древеса рваные...
– Долго бедовали?
– Помучились...
Он усмехнулся, рассказал, что когда тонуть начали, весельщик Семиков вспомнил пословицу, как пойманная лисица сказывала: «хоть-де и рано, а знать – ночевать»...
Крыков покачал головою, – ну, народ, и когда он только горюет!..
Кормщик перебил, лукаво косясь на Митеньку:
– Митрий теперь заскучал, одежонки жалеет, потопла в море. Все как надо имели – саван с куколем, рубаха смертная до пят, венец на голову...
– Дядечка! – испуганно вскинулся Митенька. – Грех вам срамословить!
Кормщик засмеялся, шутливо оттолкнул от себя Митеньку.
– Дядечка, дядечка, задолбил свое. Никакое оно не срамословие. Спрашиваю – как теперь помирать будем, когда ни савана, ни куколя, ни рубахи смертной, ни лестовки, а?
Крыков тоже засмеялся.
– Справим! – сказал Митенька. – Вот взойдем в силу и еще справим.
– Это на второй-то раз? Уж пропить, и то не столь грешно. Где это слыхано – дважды смертную одежонку справлять? То, Митрий, грех, да и превеликий!
Митенька не выдержал, тоненько засмеялся.
Молния близко пронеслась по небу и скользнула вниз, прямо в немецкий Гостиный двор. Там ударила. Тотчас в сумерках узким языком взвился огонь. Скоро ударили в било, пожар разгорался. Мимо таможенного дома проскакали рейтары с притороченными к седлам деревянными ведрами, с баграми, с крючьями в руках.
– Когда свои горят – сразу едут, – сказал Крыков, – а давеча вот на речке, на Курье, избы занялись – ни один пес не поехал спасать. Воинство!
Рябов поднялся, обдернул на себе кафтан, подтянул голенища бахил.
– Али собрался куда? – вдруг упавшим голосом спросил поручик.
– Похожу малым делом, Афанасий Петрович! Ночь не светлая, рейтары на пожарище.
Крыков поднялся тоже.
– Один пойду! – молвил Рябов. – Кости заболели,
Поручик проводил Рябова до частокола, велел часовому впустить, когда бы ни пришел. Потом сказал Рябову, как бы невзначай:
– Смотри, кормщик, как бы чего Антип не учинил... Пакостный мужичонка, злокозненный.
Рябов молчал; в сумерках, под медленным дождем, лицо его казалось печальным.
– Я ему больно по душе пришелся, – продолжал Крыков, – разбогател он, трескоед, полна киса золота, теперь я гож стал: как-никак поручик. А ты кто? Кто ты есть, чтобы на Антиповой Таисье жениться? Одна она у него...
Кормщик вздохнул, утер мокрое от дождя лицо ладонью. Дождь пошел чаще, с переборами, часовой солдат юркнул в будку. Пламя в Гостином разгоралось все сильнее. Теперь отблески его играли на грустном, обветренном лице поручика.
– На Иоанна Богослова ты об чем с ней говорил? – спросил поручик.
– Все о том же...
– Без благословения покрутитесь?
Рябов не ответил.
– Ин ладно! – словно через силу молвил Крыков. – Бешеному мужику и море за лужу, делай как знаешь.
Он повернулся и, широко шагая под дождем, скрылся за частоколом.
– Афанасий Петрович! – окликнул Рябов.
Но поручик не ответил, и кормщик, выбирая переулочки потемнее, пошел к своей избе, строенной еще дедом. Зачем пошел – сам не знал, просто понесли ноги попрощаться перед неизвестным будущим, поздороваться после того, как от смерти вынулся, а может, и перстень взять, что лежал в потаенном месте, в подклети...
5. ПОТОНУЛ ТОПОР
В давнее лето дождливым субботним вечером от нечего делать кормщик Рябов заглянул в слободу на Мхи, искал, где бы повеселее, пошумнее погулять...
У высокого глухого тына, за которым лаяли цепные псы, возле крепких резных ворот, стояла, словно бы не замечая дождя и ветра, незнакомая девица. Волосы ее были неприбраны, тонкие руки сложены на высокой груди, взгляд задумчив и строг.
Кормщик заговорил с нею, как заговаривают двиняне с женками, спросил сиповато, неуверенно:
– Здорово ли ваше здоровье на все четыре ветра?
Она метнула на него взгляд, исполненный пренебрежения, не ответила ни единым словом; покачиваясь тонким станом, ушла в усадьбу; было слышно, как со скрипом въехал в пазы деревянный засов калитки. Псы долго еще лаяли, чуя чужого человека – кормщик ушел не сразу. И с того мгновения образ ее преследовал Рябова неотступно и на берегу, и в море, и на промыслах, и в чаду кружала; и даже в церкви, когда пробовал он молиться, виделись ему спутанные, мокрые от дождя волосы, точно бы летящий взор, тонкие в запястьях руки, колеблющийся стан.