Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
Иевлев засмеялся:
– Он по сему делу знаток – как на мель сажать...
Ладожские рыбаки все вместе заспорили:
– Нету отмели! Мы сколь много...
– А ну об заклад? – спросил Рябов. – Давеча про Пеллу вы тоже языки чесали, нету-де там отмелей, а на поверку чего вышло?
Петр вздохнул, потянулся. Его лихорадило, взгляд у него был тусклый, он часто облизывал губы, сплевывал в сторону. Лейб-медик принес питье в стакане, царь пригубил, но пить не стал.
– Поискали бы мне, что ли, клюквы...
Холодную, подснежную клюкву сосал с удовольствием. Потом позвал Иевлева, спросил:
– Гонцов не было?
– Не было, Петр
Петр на мгновение закрыл глаза. Было видно, что он томится. Возле него, прикрытая камнем от ветра, лежала карта, он вновь ее развернул, стал спрашивать у рыбаков, где что расположено на Неве за Ниеншанцем. Рыбаки робея показывали: вот на сей речке – как ее имя, незнаемо, – возле Невы большой сад шведского майора Конау. Здесь – деревенька дворов на пять, сена косят копен до ста, хлеба сеют коробов двадцать, не более. Тут – Васильевский остров именуется сие место – охотничий замок господина шведа Якоба Делгарди, отсюдова он и медведей бьет, и волков, и лосей. Хорошая охота. Здесь, на Фомином острове, – поместье Биркенгольм, большая вотчина, держит народишку русского барон на работах на своих человек до двух сотен. И деревенька при нем дворов на сорок. Тут-то посуше, а кругом, почитай, все болотища, сухого места не отыскать. Вот разве что Енисари – посуше будет... Здесь Враловицын посад, тут Первушина мыза. Дорог нет, тропочки меж болотами...
Петр слушал, покусывая сухие губы, позевывая от подступающего озноба. Потом, услав рыбаков, неприязненно спросил:
– Пушки Виниус прислал?
Сильвестр Петрович осторожно ответил, что, может, и дошли к Шлюссельбургу, но здесь покуда не слышно.
– Не слышно, говоришь? – усмехнулся Петр. – Нынче Ромодановскому отпишу – запляшет у него старый козел, спехом дело делать зачнет...
И полулежа на войлоке, в неудобной позе стал быстро писать:
«Сир! Извествую, что здесь великая недовозка артиллерии есть, чему посылаю роспись, из которых самых нужных не довезено: 3033 бомбов трехпудовых, трубок 7978; дроби и фитилю ни фунта; лопат и кирок железных самое малое число; а паче всего мастера, которые зашрубливают запалы у пушек, по сей час не присланы, отчего прошлогодские пушки ни одна в поход не годна будет, отчего нам здесь великая остановка делу... О чем я сам многажды говорил Виниусу, который отпотчевал меня московским тотчасом. О чем изволь его допросить: для чего так делается такое главное дело с таким небрежением, которое тысячи его головы дороже? Из аптеки ни золотника лекарств не прислано: того для принуждены мы будем тех лечить, которые то презирают...»
Дописал, подумал, потом, прочитав вслух Иевлеву, спросил:
– Под Усть-Ижорой, что ли, князь Александр Невский Биргера разбил?
Сильвестр Петрович кивнул:
– Под нею, государь. До Усть-Ижоры гнал, а битва-то была ранее. Говорится в летописи, что приидоша свеи в силе велице и мурмане, и сумь, и емь в кораблих, множество много зело, свеи с князем и бискупом своими и сташа на Неве в устье Ижоры, хотя восприяти Ладогу...
– Восприяти! – сурово, краем рта усмехнулся Петр.
В Усть-Ижоре для Петра был построен шатер. Александр Данилович жарил на штыке над пламенем костра добрый кусок баранины, рассказывал весело:
– Ты, мин гер, погляди вокруг, чего деется: русских мужиков наперло видимо-невидимо, отовсюду из-под шведа к тебе бегут. И харчишек нанесли, и молока, и творогу, ей-ей, словно где на Волге али на Москве-реке. И бабы и девки, слышь, – песни старые поют...
Петр ушел в шатер. Меншиков, дожаривая мясо, с грустью вдруг сказал Аниките Ивановичу Репнину:
– Пришли, навалило народишку... А как спроведают наше житьишко, как зачнут с них подати рвать, как погонят на корабельное строение...
Потряс головою, вздохнул:
– И-эх, князинька... С Виниусом-то слышал? Пошло письмо на Москву дружку нашему, доброму Федору Юрьевичу. Пропал старичок...
Репнин насупился, ответил глухо:
– Провались оно все, думать, и то немочно, голова трескается...
Петр сидел в шатре на лавке, перед ним у стола стояли Глебовский и немец Нейтерт. Капитан – иссиня бледный, с простреленной нынче шведской пулей шеей – бешеным голосом рассказывал, что господин подполковник не изволил поддержать его во время приступа – отговорился тем, что приказа не имеет; неприятель поставил засаду – драгун; несмотря на сие обстоятельство, драгуны были сбиты и вал взят, однако же шведы от погони ушли и заперлись в Ниеншанце, а победа могла быть полной...
– Ну, подполковник? – спросил Петр.
– Я не имель приказ.
– А глаза имел? Уши имел? Голову?
– Я не имель приказ, – с достоинством, спокойно повторил немец. – Я не имель приказ. А когда я не имель приказ, тогда я не делал сикурс.
– Пшел вон! – со спокойной злобой сказал Петр Нейтерту.
Немец вышел, высоко неся голову, позванивая серебряными звездчатками шпор.
– Глебовский! – позвал Петр.
Тот, не двигая головой от страшной боли в шее, где застряла пуля, подошел ближе, встал смирно.
– Приказа у него не было! – вдруг крикнул Петр. – Понял? Не было приказа! И верно, не было! А более ему ничего не понять! А тебя я не виню. Ты все сделал как надо! Не виню! Иди! Скажи там лекарю моему, чтобы пулю тебе вынул...
Глебовский стоял неподвижно, из глаз его ползли слезы.
– Ну? – раздражаясь, спросил Петр. – Что еще? Чего ревешь, словно девка?
– Народу у меня побито тридцать два человека, – сказал Глебовский. – Я с ними, государь...
– Не виню! – крикнул Петр тонким, не своим голосом. – Сказано, не виню! А побито... Ну побито, чего ты от меня-то хочешь? Иди отсюда, иди, чего еще надо...
Глебовский вышел. Петр лег на кровать, укрылся, свернулся, как в детстве, клубком. Колотились зубы, обмирало сердце, вместе с кроватью он то несся куда-то вниз, в тартарары, то его вздымало под далекие черные тучи. Было страшно, смертельная тоска терзала все его существо, жалким голосом он позвал:
– Ей, кто там! Меншикова ко мне, губернатора шлюссельбургского!
Денщик побежал за Александром Данилычем, тот сел рядом с Петром, заговорил ворчливо-ласково, с доброй укоризной:
– Ишь, чего выдумал, мин гер, занемог перед делом-то... Да и полно тебе, никуда ты не летишь, все чудится. То – лихорадка-лиходея разбирает, трясовица треклятая. Мы живым манером Блюментроста позовем...
– Ну его, не надо! – попросил Петр.
– А не надо, и шут с ним, с немцем. Не надо – так мы тебе, Петр Лексеич, водочки на стручковом турецком перце поднесем, ты от ее в изумление придешь, пропотеешь гляди, а там споднее сменим, в сухоньком и вздремнешь. Ты, мин гер, притомился, вот что...
От голоса Меншикова сделалось будто бы поспокойнее, кровать перестала проваливаться, теплая рука Данилыча, его мягкий голос, ласковые слова – все вместе словно бы убаюкивало, как в младенческие годы тихая песенка Натальи Кирилловны. Петр задремал, но во сне жаловался: