Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
2. ДОЖДАЛИСЬ МИЛОСТИ!
О том, что Иевлева взяли за караул, на Марковом острове узнали почти тотчас же. Узнали и то, что поручик Мехоношин стал начальным человеком и искал в крепости кормщика Рябова, которого тоже собирался забрать в узилище.
Молчан, проведав обо всех событиях, злобно крякнул, плотнее закутался в продранный тулупчик, сказал мужикам:
– Теперь дождались! Говорил вам, дуроломам, уходить надобно! Нет, милости, мол, дождемся. Теперь как же – дождетесь! Не нынче-завтра
Мужики не отвечали. В тишине было слышно, как в крепости барабаны бьют вечернюю зорю, как играют там горны: новый командир делал учение.
Молчана знобило, хотелось попариться в бане, попить молока, поспать в избе. На острове всегда было сыро. От мозглых двинских туманов, от постоянных в это лето дождей, от лесной волчьей жизни ломило кости. Кутаясь в свой драный и прожженный тулуп, он неподвижно просидел до сумерек, потом сел в посудинку, поехал в недальнюю деревеньку – авось, где топят баню, пустят бездомного человека.
Деревенька была бедная, серая. Молчан посмотрел на дымы, вспомнил, что нынче суббота. Невеселый двинянин, весь в морщинах, сивобородый, неразговорчивый, без единого слова пустил чужого к себе – париться. Баня была жаркая, воды вдосталь. Помывшись, Молчан зашел в избу – попить молока. Белобрысые внуки неразговорчивого хозяина облепили гостя. Он гладил их головенки, с болью вспоминал своих братишек и сестренок, оставленных им на произвол судьбы. Ребятишки стрекотали, он отвечал им, улыбаясь открытой, доброй улыбкой. Дед сидел на лавке поодаль, дратвой зашивал прохудившийся сапог. Со двора, от соседки, пришла старуха бабка, поклонилась гостю, рассказала, что побитому нынче полегчало, попил квасу и поел кашицы. Молчан насторожился, погодя спросил, что за побитый?
– А купец, что ли, кто его знает! Кафтан на нем больно богатый! – сказала старуха. – Как давеча сражение сделалось, его там поранили, воды двинской вдоволь наглотался, к соседушке к нашему и приполз. Думали, помер, а он – вон каков мужик – ожил, уходить хочет...
У Молчана блеснули глаза, он поднялся, заспешил искать недужного. Старуха велела детям проводить гостя, они побежали перед ним веселой ватагой. С бьющимся сердцем вошел Молчан в низкую прокопченную избу. В поставце над лоханью горела лучина, робкий ее свет озарял лицо Рябова, лежащего на лавке. Ноги его были покрыты старой овчиной, в головах была большая подушка, глаза смотрели с доброй насмешкой.
– Небось, и похоронили меня? – спросил он. – А я опять живой! Сказывай, похоронили али еще ждете? Как раз нынче лежу да считаю, когда ж все оно было? Вчера али ранее?
Молчан сел на лавку, собрался было ответить, но не смог – заплакал. Рябов все смотрел на него неподвижным взглядом, потом опять спросил:
– Митрий-то живым вынулся?
– Помер Митрий, – тихо ответил Молчан.
– Помер... – повторил кормщик.
– У нас на острове
Рябов долго не отвечал, потом заговорил слабым голосом:
– Теперь и не вспомню! Застыл в воде-то, раненный. На берег вынулся сам не свой. Лозняк там, гущина, вроде болотца. Ну и пополз. Собаки, слышал, брехали, дымом пахло, я все полз...
Он закрыл глаза, утомился. Дети, пришедшие с Молчаном, переглядывались, толкали друг друга. Один паренек – постарше, лет десяти – сказал:
– Ямелька корову выгонял, Ямелька сам видел...
Ямелька, спрятавшись за других ребятишек, сказал оттуда басом:
– Видел – лежит в кровище, и всего делов.
– А где лежал?
– Где? Возле тына и лежал...
– Теперь-то ништо! – сказала хозяйка, белолицая поморка. – Теперь все слава господу, а поначалу думали – покойник. И не дышал...
Она сменила лучину, спросила Молчана украдкой:
– Что за человек? Кафтан-то больно богатый, парчовый, такого и воевода по будням не наденет...
Рябов услышал; не открывая глаз, сказал:
– Что мне воевода, когда я сам рыбак!
Хозяйка поманила Молчана пальцем, зашептала ему в ухо:
– И что за гость такой, ума не приложу. Стал мужик мой его давеча раздевать, глядит – кошелек. Денег золотых – не счесть...
...Уже давно вернулся хозяин, давно ушли соседские дети, давно молодайка легла спать на печь – Молчан все сидел возле Рябова, не решаясь сказать ему про судьбу Сильвестра Петровича. Говорили о другом – о баталии, о том, как погиб Крыков, как шведы высадились на Марковом острове, как начали сдаваться шведские корабли, как взорвалась «Корона». Наконец, уже далеко за полночь, Молчан решился – рассказал все.
– Вишь как! – не удивившись, задумчиво произнес Рябов. – На самого капитан-командора руку подняли. Смел, воевода, смел, ничего не скажешь... Да и то, Павел Степанович, ихняя воля...
– То-то, что ихняя, покуда мы овцы. И тебя, рыбак, скрутят да в узилище упрячут, коли с нами не уйдешь...
– Оно так...
– А запрячут за караул – живым не выдерешься, нет...
– За что запрячут-то?
– За измену будто бы...
Рябов усмехнулся, лицо его стало недобрым.
– За измену? И капитан-командора за измену?
– А как же! Погоди, кормщик, слушай что скажу: нам всем уходить надобно. Уйдем в тайгу, я пути тамошние знаю. Самоединов отыщем добрых, не пропадем. А с прошествием времени подадимся на Волгу, в степи. Не со здешнего воеводы, с другого, да шкуру сдерем. Ты вовсе слаб, кровинки в лице нету, куда тебе в узилище идти, уморят там, знаю. Тебе иначе, как с нами, пути нету. Я своих нынче же выводить стану. Упираются мужики, милости ждут, да не дождутся. Уйдем за рогатку, женке твоей подадим весточку, что-де жив, а покуда сбирайся. Коней купим, ускачем...