Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
Поручик, позевывая, будто оно ему и ни к чему, стал говорить, как надобно делать дальше. Прозоровский слушал, угодливо кивал, благодарил...
В дверь постучали, пришел Молокоедов, принес письмо. Князь сорвал печать, Мехоношин принял из его дрожащих рук бумагу, прочитал сначала про себя, потом наглым, бесстыжим голосом вслух. Письмо было совсем короткое: что-де едет к Архангельску воеводою на Двину князь Василий Ржевский, князю же Прозоровскому за многие его службы и ради преклонных лет и злых недугов жить отныне где похочет – хоть в своей вотчине, хоть в Архангельске,
– Вишь, как! – шепотом промолвил Прозоровский.
– Да уж так, – усмехнулся Мехоношин. – Видать, дошла челобитная...
– С чего ж оно тебе видать? – спросил воевода. – Сказано: за многие его службы и ради преклонных лет и злых недугов. Коли б дошла – разве так обернулось бы?
– Дошла, дошла челобитная, батюшка! – встрял Молокоедов, и лицо его уже не выражало никакого почтения к князю-воеводе Прозоровскому. – Отставили тебя, Алексей Петрович, от кормления – это наперво, а далее, небось, быть суду, начеты станут считать, людишек опрашивать. Ой, худо тебе, батюшка, худо, князь, вовсе худо...
И без спроса, без поклона Молокоедов пошел к двери – звонить по городу, что воеводству Прозоровского пришел конец, рассказывать про него были и небылицы, вздыхать, качать с укоризною головой и жаловаться, как тяжко под ним было справлять государеву службу...
– Ты... куда? – по старой привычке было гаркнул князь, но тут же одумался и замахал ладонями: – Иди, иди! Иди уж...
Но Молокоедов еще постоял с улыбочкой, поморгал, и, опять-таки не поклонившись, ушел навсегда из воеводского дома.
– Что ж теперь делать станем? – спросил Прозоровский совсем робким, виноватым голосом у Мехоношина. – Как теперь быть, поручик? Может, и верно от греха подальше в вотчинку, да и пересидеть там тихохонько грозу. Как скажешь?
– В вотчинку? – с недобрым смешком произнес Мехоношин.
– Туды. Тихохонько.
– И оттудова достанут! – сказал Мехоношин. – У Апраксина ручища длинная. Не ныне, так завтра, а только достанут. Непременно достанут... Спеху-то нет. Про дела твои не все знают, да, видать, и помнят заслуги твои на Азове. Иначе бы сразу на аркане поволокли, потому что, князюшка, наделал ты тут дел, наломал дров нешуточно...
Прозоровский просипел что-то невнятное, сидел обмякнув, смотрел пустыми глазами. Мехоношин поднялся, сказал, что зайдет попозже, тогда и решат, что делать; не торопясь, посвистывая, отправился к дьяку – получать государево жалованье всем служителям Новодвинской цитадели. Денег было много, считали долго, Мехоношин не раз и не два все пересчитывал сызнова. Для бодрости поручик велел принести полштофа вина.
– Как там воевода-то? – спросил дьяк.
– Худо! – ответил Мехоношин. – Спросят с него, строго спросят.
– Да уж не миновать...
Пересчитанные деньги дьяк услужливо всыпал в кожаный мешок, пошел провожать поручика до крыльца. Мехоношин приторочил сумку к седлу, поймал ногой стремя, не оглядываясь выехал за ворота.
Здесь ждали его два солдата – провожать казну. Он сказал им, что денег нынче получить не пришлось, оглядел рассеянным взором улицу, объехал кругом Гостиного
– На, лови! – сказал Мехоношин и бросил целовальнику золотой.
Тощак поймал монету, поклонился.
Мехоношин, не глотая, вылил себе в горло вино, закусил корочкой и крепко сжал шпорами бока коню. Жеребец с места пошел наметем к холмогорской дороге.
Тощак проводил офицера взглядом, вернулся в кружало, сказал двум матросам из цитадели, игравшим в кости на щелчки:
– Сам поручик ваш подъезжал. Щедрый! Разбогател, видать!
– Домок бы ему в шесть досок! – ответил матрос. – Пес он, а не поручик...
Другой добавил:
– Добрые-то люди не живут, помирают, а такая шкура – вишь? Веселыми ногами ходит...
Дверь заскрипела, вошли еще человек десять матросов; Тощак налил им вина по маленькой, накидал в миску соленой рыбы. Они выпили не садясь; старшой – плечистый, румяный – приказал:
– Пошли ходом! После обедни сразу шпагу выносить будут!
Тощак догадался:
– Афанасия-то Петровича?
Крикнул губастого малого – сторожить, надел шубу с лисой, шапку, рукавицы. По улице, торопясь, шел народ: стрельцы в ярких цветастых кафтанах, подбитых стриженым бараньим мехом, матросы в своих жестких негреющих куртках, посадские, рыбаки, рыбацкие женки, зверовщики, промышленники, таможенные солдаты.
Аггей Пустовойтов строем повел своих матросов, таможенниками командовал Егорша, на конях поехали драгуны. В узкой Пробойной улице народ внезапно остановился, дорогу перегородили стрельцы полковника Вильгельма Нобла. Сидя в высоком седле, носатый, сизый от холода, он закричал, что хода к реке нет, что шпагу велено нести в часовню Спаса нерукотворного, что в крепости ее держать невместно. Какой-то низкорослый, плечистый дрягиль с ненавистью в хриплом голосе крикнул:
– Ты своих иноземцев учи, мы сами ведаем, чего нам делать!
Медники, хлебники, квасники, другие посадские сразу зашумели, заругались:
– Отъезжай с пути!
– Честью просим!
– Други, напирай!
– За узду его бери, за узду!
Чубарый конек полковника попятился, стрельцы, посмеиваясь, стали заворачивать своих коней в переулок. Нобла прижали к высокому тыну, народ прорвался, пошел быстрым шагом. Шпагу на чистой, вышитой руками Таисьи подушке нес таможенник Смирной, справа другой солдат нес таможенный прапорец. За городской рогаткой барабанщики враз ударили марш-парад. На снегу ярко, по-зимнему ослепительно светило солнце, с елей, с берез осыпались сверкающие снежинки. Рябов шел рядом с Ваняткой, по очереди брал на руки скоро устававших иевлевских дочек. Народ посматривал на него, все громче переговаривались люди: вот, мол, идет кормщик Рябов, тот, что посадил вражеский корабль на мель, тот, что был будто убит насмерть. Посадские оглядывались на него – огромного, широкоплечего, светло глядящего перед собою, узнавали Ванятку, вспоминали тот день, викторию, грохот пушек, свист ядер, шведские знамена на каменьях крепостного плаца.