Россия молодая. Книга вторая
Шрифт:
— Ну, Семисадов, не думал, что меня после сей баталии так провожать будешь?
Боцман только скрипнул зубами.
Мехоношин и полковник Нобл остались на цитадели — наводить порядок. На карбасе Ремезов сел рядом с носилками, укрыл Иевлева плащом. Матрос спросил:
— Господин капитан-командор, прапорец вздымать?
— Что за прапорец? — осведомился Ремезов.
— Прапорец по морскому уставу вздымаем, означающий: «Старший морской начальник — здесь»…
Ремезов спросил гневно:
— А где же старший морской
— Так что… вот они… — растерянно ответил матрос. — На карбасе господин капитан-командор…
— Значит, вздымай, коли на карбасе! — сказал Ремезов. — Вздымай!
Матрос ловко намотал на руку фал, дернул. Прапорец взвился на мачту, весело развернулся, захлопал на двинском ветру. Сильвестр Петрович лежал молча, смотрел в бледное, едва голубое небо. Там косо, с криками носились чайки, выше медленно плыли пушистые облака.
— Женат, господин капитан-командор? — спросил Ремезов.
— Женат.
— И детей имеешь?
— Дочек двое.
Ремезов вздохнул, покачал головой.
— Что вздыхаешь?
— Того вздыхаю, что опасаюсь — длинному быть делу. Петр Алексеевич-то тебя знает?
— Знает малость, — не сразу ответил Иевлев.
— Жалует?
— Жалует царь, да не жалует псарь. Слыхивал такое? А то еще говорят на Руси — царские милости в боярское решето сеются…
Он помолчал, неожиданно усмехнулся, произнес непонятные Ремезову слова:
— Жаль, помер господин Крыков, погиб в честном бою. Посмеялся бы ныне вволюшку, на меня глядючи. Надорвал бы, я чаю, животики. Все по его свершилось!
2. Дождались милости!
О том, что Иевлева взяли за караул, на Марковом острове узнали почти тотчас же. Узнали и то, что поручик Мехоношин стал начальным человеком и искал в крепости кормщика Рябова, которого тоже собирался забрать в узилище.
Молчан, проведав обо всех событиях, злобно крякнул, плотнее закутался в продранный тулупчик, сказал мужикам:
— Теперь дождались! Говорил вам, дуроломам, уходить надобно! Нет, милости, мол, дождемся. Теперь как же — дождетесь! Не нынче-завтра нас имать зачнут, всех в узилище погонят, все вспомнят…
Мужики не отвечали. В тишине было слышно, как в крепости барабаны бьют вечернюю зорю, как играют там горны: новый командир делал учение.
Молчана знобило, хотелось попариться в бане, попить молока, поспать в избе. На острове всегда было сыро. От мозглых двинских туманов, от постоянных в это лето дождей, от лесной волчьей жизни ломило кости. Кутаясь в свой драный и прожженный тулуп, он неподвижно просидел до сумерек, потом сел в посудинку, поехал в недальнюю деревеньку — авось, где топят баню, пустят бездомного человека.
Деревенька была бедная, серая. Молчан посмотрел на дымы, вспомнил, что нынче суббота. Невеселый двинянин, весь в морщинах, сивобородый, неразговорчивый, без единого слова пустил чужого к себе — париться. Баня была жаркая, воды вдосталь.
— А купец, что ли, кто его знает! Кафтан на нем больно богатый! — сказала старуха. — Как давеча сражение сделалось, его там поранили, воды двинской вдоволь наглотался, к соседушке к нашему и приполз. Думали, помер, а он — вон каков мужик — ожил, уходить хочет…
У Молчана блеснули глаза, он поднялся, заспешил искать недужного. Старуха велела детям проводить гостя, они побежали перед ним веселой ватагой. С бьющимся сердцем вошел Молчан в низкую прокопченную избу. В поставце над лоханью горела лучина, робкий ее свет озарял лицо Рябова, лежащего на лавке. Ноги его были покрыты старой овчиной, в головах была большая подушка, глаза смотрели с доброй насмешкой.
— Небось, и похоронили меня? — спросил он. — А я опять живой! Сказывай, похоронили али еще ждете? Как раз нынче лежу да считаю, когда ж все оно было? Вчера али ранее?
Молчан сел на лавку, собрался было ответить, но не смог — заплакал. Рябов все смотрел на него неподвижным взглядом, потом опять спросил:
— Митрий-то живым вынулся?
— Помер Митрий, — тихо ответил Молчан.
— Помер… — повторил кормщик.
— У нас на острове на Марковом и помер! — сказал Молчан. — Весь побитый был. Ты-то как сюда попал?
Рябов долго не отвечал, потом заговорил слабым голосом:
— Теперь и не вспомню! Застыл в воде-то, раненный. На берег вынулся сам не свой. Лозняк там, гущина, вроде болотца. Ну и пополз. Собаки, слышал, брехали, дымом пахло, я все полз…
Он закрыл глаза, утомился. Дети, пришедшие с Молчаном, переглядывались, толкали друг друга. Один паренек — постарше, лет десяти — сказал:
— Ямелька корову выгонял, Ямелька сам видел…
Ямелька, спрятавшись за других ребятишек, сказал оттуда басом:
— Видел — лежит в кровище, и всего делов.
— А где лежал?
— Где? Возле тына и лежал…
— Теперь-то ништо! — сказала хозяйка, белолицая поморка. — Теперь все слава господу, а поначалу думали — покойник. И не дышал…
Она сменила лучину, спросила Молчана украдкой:
— Что за человек? Кафтан-то больно богатый, парчовый, такого и воевода по будням не наденет…
Рябов услышал; не открывая глаз, сказал:
— Что мне воевода, когда я сам рыбак!
Хозяйка поманила Молчана пальцем, зашептала ему в ухо: