Россия в концлагере
Шрифт:
Я соображаю, что это тот самый стародубцевский донос, который я считал давно ликвидированным. Я пошел к Гольману. Гольман отнесся ко мне по-прежнему корректно; но весьма сухо. Я повторил свой старый довод, что если бы я стал красть бумаги с целью, так сказать, саботажа, я украл бы какие угодно, но только не те, по которым 70 человек должны были освобождаться. Гольман пожал плечами.
– Мы не можем вдаваться в психологические изыскания. Дело имеется, и вопрос полностью исчерпан.
Я решаю ухватиться за последнюю соломинку, за Якименко. Не надежная соломинка,
– Начальник УРО тов. Якименко вполне в курсе этого дела. По его приказу в подпорожском отделении это дело было прекращено.
– А вы откуда знаете?
– Да он сам мне сказывал.
– Ах, так? Ну, посмотрим, - Гольман снял телефонную трубку.
– Кабинет начальника УРО, тов. Якименко? Говорит начальник оперативной группы Гольман. Здесь у нас в производстве имеется дело по обвинению некоего Солоневича в краже документов Подпорожского УРЧ… Ага. Так-Так. Ну, хорошо. Пустим на прекращение. Да, здесь. У меня в кабинете.
– Гольман протягивает мне трубку.
– Вы, оказывается, здесь.
– слышу голос Якименки.
– А ваш сын? Великолепно! Где работаете?
Я сказал, что вот собираюсь устраиваться по старой специальности, по спорту.
– Ага. Ну, желаю вам успеха. Если что-нибудь будет нужно, обращайтесь ко мне.
И тон и предложения Якименки оставляют во мне недоумение. Я так был уверен, что Якименко знает всю историю с БАМовскими списками, и что мне было бы лучше ему на глаза не показываться. И - вот.
– Значит, вопрос урегулирован. Очень рад. Я знаю, что вы можете работать, если захотите. Но, тов. Солоневич, никаких прений! Абсолютная дисциплина!
– Мне сейчас не до прений.
– Давно бы так. Не сидели бы здесь. Сейчас я занесу Радецкому для подписи бумажку насчет вас. Посидите в приемной, подождите.
Я сижу в приемной. Здесь - центр ГПУ ББК. Из кабинетов выходят и входят какие-то личности пинкертоновского типа. Тащат каких-то арестованных. Рядом со мною под охраной двух оперативников сидит какой-то старик, судя по внешнему виду, священник. Он прямо, не мигая, смотрит куда-то вдаль, за стенки третьего отдела и как будто подсчитывает оставшиеся ему дни его земной жизни. Напротив - какой-то не определенного вида парень с лицом, изможденным до полного сходства с лицом скелета. Какая-то женщина беззвучно плачет, уткнувшись лицом в свои колени. Это, видимо, люди, ждущие расстрела, мелкоту сюда не вызывают. Меня охватывает чувство какого-то гнусного, липкого отвращения в том числе и к самому себе: почему я здесь сижу не в качестве арестованного, хотя и я ведь заключенный? Нет, нужно выкарабкиваться и бежать, бежать, бежать…
Приходит Гольман с бумажкой в руке.
– Вот это для перевода вас на первый лагпункт и прочее, подписано Радецким.
– Гольман недоуменно и как-то чуть недовольно пожимает плечами.
– Радецкий вызывает вас к себе с сыном. Как будто он вас знает. Завтра в девять утра.
О Радецком я не знаю решительно ничего, кроме того, что он, так сказать, Дзержинский или Ягода в Карельском или ББКовском масштабе. Какого черта ему от меня нужно?
ПРОЩАНЬЕ С НАЧАЛЬНИКОМ ТРЕТЬЕГО ЛАГПУНКТА
Вечером ко мне приходит начальник колонны:
– Солоневич старший, к начальнику лагпункта. Вид у начальника колонны мрачно-угрожающий. Вот теперь, мол, ты насчет загибов не поговоришь… Начальник лагпункта смотрит совсем уж этаким волостного масштаба инквизитором.
– Ну-с, гражданин Солоневич, - начинает он леденящим душу тоном.
– Потрудитесь-ка вы разъяснить нам всю эту хреновину. На, столе у него целая кипа пресловутых моих требований. А у меня в кармане бумажка за подписью Радецкого.
– Загибчики все разъяснял, - хихикает начальник колонны.
У обоих удовлетворенно-сладострастный вид. Вот, дескать, поймали интеллигента. Вот мы его сейчас. Во мне подымается острая режущая злоба, злоба на всю эту стародубцевскую сволочь. Ах, так думаете, что поймали? Ну, мы еще посмотрим, кто - кого.
– Какую хреновину?
– спрашиваю я спокойным тоном.
– Ах, это. С требованиями? Это меня никак не интересует.
– Что вы мне тут дурака валяете!
– вдруг заорал начальник колонны.
– Я вас, мать вашу…
Я протягиваю к лицу начальника колонны лагпункта свой кулак:
– А вы это видали? Я вам такой мат покажу, что вы и на Лесной Речке не очухаетесь…
По тупой роже начальника, как тени по экрану, мелькает ощущение, что если некто поднес ему кулак к носу, значит, у этого некто есть какие-то основания не бояться; мелькает ярость, оскорбленное самолюбие, и много мелькает совершенно того же, что в свое время мелькало на лице Стародубцева.
– Я вообще с вами разговаривать не желаю, - отрезываю я.
– Будьте добры заготовить мне на завтра препроводительную бумажку на первый лагпункт.
Я протягиваю начальнику лагпункта бумажку, на которой над жирным красным росчерком Радецкого значится: такого-то и такого-то немедленно откомандировать в непосредственное распоряжение третьего отдела, начальнику первого лагпункта предписывается обеспечить указанных…
Начальнику первого лагпункта предписывается, а у начальника третьего лагпункта глаза на лоб лезут. «В непосредственное распоряжение третьего отдела!» Значит, какой-то временно опальный и крупной марки чекист. И сидел-то он тут не иначе, как с каким-нибудь «совершенно секретным предписанием». Сидел, высматривал, вынюхивал…
Начальник лагпункта вытирает ладонью вспотевший лоб. Голос у него прерывается.
– Вы уж, товарищ, извините. Сами знаете, служба. Всякие тут люди бывают. Стараешься изо всех сил… Ну, конечно и ошибки бывают. Я вам, конечно, сейчас же. Подводочку вам снарядим. Не нести же вам вещички на спине. Вы уж, пожалуйста, извините.
Если бы у начальника третьего лагпункта был хвост, он бы вилял хвостом. Но хвоста у него нет. Есть только беспредельное лакейство, созданное атмосферой беспредельного рабства.