Россия в концлагере
Шрифт:
Я иду за ним. Кабинет - это убогая закута с одним дощатым столом и двумя стульями, из коих один - на трех ножках.
– Садитесь. Вы, я вижу, удрали с работы.
– А я и вообще не ходил.
– Угу… Вчера там, в колонне - это ваш брат что ли?
– И брат и сын… Так сказать, восторгались вашим красноречием.
– Ну, бросьте. Я все-таки старался в скорострельном порядке.
– Скорострельным? Двадцать минут людей на морозе морозили.
– Меньше нельзя. Себе дороже обойдется. Регламент.
– Ну, если регламент, так можно и ушами пожертвовать. Как они у
– Черт его знает. Седьмая шкура слезает. Ну, я вижу, во-первых, что вы хотите работать в ВЧК, во-вторых, что статьи у вас для этого предприятия совсем неподходящие и что, в-третьих, мы с вами как-то сойдемся.
И Ильин смотрит на меня торжествующе.
– Я не вижу, на чем, собственно, основано второе утверждение.
– Ну, плюньте. Глаз у меня наметанный. За что вы можете сидеть? Превышение власти? Вредительство? Воровство? Контрреволюция? Если бы превышение власти, вы пошли бы в административный отдел. Вредительство - в производственный. Воровство всегда действует по хозяйственной части. Но куда же приткнуться истинному контрреволюционеру, как не в культурно-воспитательную часть? Логично?
– Дальше некуда.
– Да. Но дело в том, что контрреволюции мы вообще, так сказать, по закону принимать права не имеем. А вы в широких областях контрреволюции, я подозреваю, занимаете какую-то особо непохвальную позицию.
– А это из чего следует?
– Так. Не похоже, чтобы вы за ерунду сидели. Вы меня извините, но физиономия у вас с советской точки зрения весьма неблагонадежная. Вы в первый раз сидите?
– Приблизительно в первый.
– Удивительно.
– Ну, что ж, давайте играть в Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Так что же вы нашли в моей физиономии?
Ильин уставился в меня и неопределенно пошевелил пальцами.
– Ну, как бы вам сказать… Продерзновенность. Нахальство сметь свое суждение иметь. Этакое, знаете ли, амбрэ «критически мыслящей личности». А не любят этого у нас…
– Не любят, - согласился я.
– Ну, не в том дело. Если вы при всем этом столько лет на воле проканителились - я лет на пять раньше вас угодил - значит и в лагере как-то сориентируетесь. А кроме того, что вы можете предложить мне конкретно?
Я конкретно предлагаю.
– Ну, я вижу, вы не человек, а универсальный магазин. Считайте себя за КВЧ. Статей своих особенно не рекламируйте. Да, а какие же у вас статьи?
Я рапортую.
– Ого! Ну, значит, вы о них помалкивайте. Пока хватятся, вы уже обживетесь и вас не тронут. Ну, приходите завтра. Мне сейчас нужно бежать еще один эшелон встречать.
– Дайте мне какую-нибудь записочку, чтобы меня в лес не тянули.
– А вы просто плюньте. Или сами напишите.
– Как это сам?
– Очень просто: такой-то требуется на работу в КБЧ. Печать? Подпись? Печати у вас нет. У меня тоже. А подпись ваша или моя - кто разберет?
– Гм, - сказал я.
– Скажите, неужели бы на воле все время жили, ездили и ели только по настоящим документам?
– А вы разве таких людей видали?
– Ну, вот. Приучайтесь к тяжелой мысли о том, что по существующим документам вы будете жить, ездить и есть и в лагере. Кстати, напишите уж записку на всех вас
– Читал. Так до завтра.
Пророчество Ильина не сбылось. В лагере я жил, ездил и ел исключительно по настоящим документам - невероятно, но факт. В КВЧ я не попал. Ильина я больше так и не видел.
СКАЧКА С ПРЕПЯТСТВИЯМИ
События этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя от Ильина, на лагерной улице я увидал Юру под конвоем какого-то вохровца. Но моя тревога оказалась сильно преувеличенной: Юру тащили в третий отдел - лагерное ГПУ - в качестве машиниста; не паровозного, а на пишущей машинке. Он со своими талантами заявился в плановую часть, и какой-то мимохожий чин из третьего отдела забрал его себе. Сожаления были бы бесплодны да и бесцельны. Пребывание Юры в третьем отделе дало бы нам расположение вохровских секретов вокруг лагеря, знание системы ловли беглецов, карту и другие весьма существенные предпосылки для бегства.
Я вернулся в барак и сменил Бориса. Борис исчез на разведку к украинским профессорам - так, на всякий случай, ибо я полагал, что мы все устроимся у Ильина.
В бараке было холодно, темно и противно. Шатались какие-то урки и умильно поглядывали на наши рюкзаки. Но я сидел на нарах в этакой богатырской позе, а рядом со мною лежало здоровенное полено. Урки облизывались и скрывались во тьме барака. Оттуда, из этой тьмы, время от времени доносились крики и ругань, чьи-то вопли о спасении и все, что в таких случаях полагается. Одна из таких стаек, осмотревши рюкзаки, меня и полено, отошла в сторонку, куда не достигал свет от коптилки и смачно пообещала:
– Подожди ты - в мать, печенку и прочее - поймаем мы тебя и без полена.
Вернулся от украинских профессоров Борис. Появилась новая перспектива: они уже работали в УРЧ в Подпорожьи, в отделении. Там была острая нужда в работниках; работа там была отвратительная, но там не было лагеря, как такового, не было бараков, проволоки, урок и прочего. Можно было жить не то в палатке, не то в крестьянской избе. Было электричество. И вообще, с точки зрения Погры Подпорожье казалось этакой мировой столицей. Перспектива была соблазнительная.
Еще через час пришел Юра. Вид у него был растерянный и сконфуженный. На мой вопрос, в чем дело, Юра ответил как-то туманно: потом де расскажу. Но в стремительности лагерных событий и перспектив ничего нельзя было откладывать. Мы забрались в глубину нар, и там Юра шепотом и по-английски рассказал следующее. Его уже забронировали было за административным отделом в качестве машиниста, но какой-то помощник начальника третьей части заявил, что машинист нужен им. А так как никто в лагере не может конкурировать с третьей частью, как на воле никто не может конкурировать с ГПУ, то административный отдел отступил без боя. От третьей части Юра остался в восторге: во-первых, на стене висела карта и даже не одна, а несколько; во-вторых, было ясно, что в нужный момент отсюда можно будет спереть кое какое оружие. Но дальше произошла такая вещь.