Россия в концлагере
Шрифт:
– Подымали массы, черт вас раздери. А когда массы поднялись, вы их предали и продали. Социалисты, мать вашу. Вот вам социалисты, ваши германские друзья и приятели, разве мы, марксисты, это не предсказывали, что они готовят фашизм, что они будут лизать пятки любому Гитлеру, что они точно так же продадут и предадут германские массы, как вот вы предали русские? А теперь тоже вроде вас думают: ах, какие мы девственные; ах, какие мы чистые. Ах, мы никого не изнасиловали. А что этих социалистов всякий, у кого есть деньги - и спереди и сзади. Так ведь это же за настоящие деньги, за валюту, не за какой-нибудь советский червонец.
Голос Чекалина стал визглив. Он жестикулировал своим бутербродом из репы, икра разлеталась во все стороны, но он этого не замечал. Потом он как-то спохватился.
– Простите, что я так крою. Это, понимаете, не вас персонально… Давайте что ли, выпьем.
Выпили.
– …Не вас персонально. Что вас расстреливать? Это всякий дурак может. А вот вы мне ответьте.
Я подумал о той смертельной братской ненависти, которая и разделяет и связывает эти две подсекты социализма - большевиков и меньшевиков. Ненависть эта тянется уже полвека - и говорить о ней не стоило.
– Ответить, конечно, можно было бы, но это не моя тема. Я, видите ли, никогда в своей жизни ни на секунду не был социалистом.
Чекалин уставился на меня в недоумении и замешательстве. Вся его филиппика пролетела впустую, как заряд картечи сквозь привидение.
– Ах, так. Тогда извините. Не знал. А кем же вы были?
– Говоря ориентировочно, монархистом. О чем ваше уважаемое заведение имеет исчерпывающие данные. Так что и скромничать не стоит.
Видно было, Чекалин чувствовал, что со всем своим негодованием против социалистов он попал в какое-то глупое и потому беспомощное положение. Он воззрился на меня с каким-то недоумением.
– Послушайте. Документы я ваши видел… в вашем личном деле. Ведь, вы же из крестьян. Или документы липовые?
– Документы настоящие. Предупреждаю вас по хорошему. Насчет классового анализа здесь ничего не выйдет. Маркса я знаю не хуже, чем Бухарин. А если и выйдет, так совсем не по Марксу. Насчет классового анализа и не пробуйте.
Чекалин пожал плечами.
– Ну, в этом разрезе монархия для меня - четвертое измерение. Я понимаю, представителей дворянского землевладения… Там были прямые классовые интересы. Что вам от монархии?
– Много. В частности то, что монархия была единственным стержнем государственной жизни. Правда, не густым, но все же единственным.
Чекалин несколько оправился от своего смущения и смотрел на меня с явным любопытством, как некий ученый смотрел бы на некое очень любопытное ископаемое.
– Так. Вы говорите, единственным стержнем. А теперь, дескать, с этого стержня сорвались и летим, значит, к чертовой матери.
– Давайте уговоримся не митинговать. Масс тут никаких нету. Мировая революция лопнула явственно. Куда же мы летим?
– К строительству социализма в одной стране.
– сказал Чекалин, и в голосе его особой убедительности не было.
– Так. А вы не находите, что все это гораздо ближе стоит к какой-нибудь весьма свирепой азиатской деспотии, чем к самому завалящему социализму. И столько народу придется еще истребить, чтобы построить этот социализм так, как он строится теперь, то есть пулеметами. И не останется ли в конце концов на всей пустой русской земле два настоящих социалиста безо всяких уклонов - Сталин и Каганович?
– Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно,
– Давайте что ли действовать дальше?
Я кивнул головой. Чекалин налил наши сосуды. Мы молча чокнулись.
– Да, - сказал я, - Вы наполовину правы. Назад действительно дороги нет. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать. Господь Бог вовсе не устроил человека социалистом. Может быть, это и не очень удобно, но это факт. Живет человек теми же инстинктами; какими он жил и во время Римской Империи. Римское право исходило из того предположения, что человек действует прежде всего, как добрый отец семейства, cum bonus pater familias, то есть он прежде всего, напряженнее всего действует в интересах себя и своей семьи.
– Философия мещанского эгоизма.
– Во-первых, вовсе не философия, а биология. Так устроен человек. У него крыльев нет. Это очень жалко. Но если вы перебьете ему ноги, то он летать все-таки не будет. Вот вы попробуйте вдуматься в эти годы, годы революции. Там, где коммунизм - там голод. Стопроцентный коммунизм - стопроцентный голод. Жизнь начинает расти только там, где коммунизм отступает: НЭП, приусадебные участки, сдельщина. На территориях чистого коммунизма и трава не растет. Мне кажется, что это принадлежит к числу немногих совсем очевидных вещей.
– Да, остатки капиталистического сознания в массах сказались более глубокими, чем мы предполагали. Переделка человека идет очень медленно.
– И вы его переделаете?
– Да, мы создадим новый тип социалистического человека, - сказал Чекалин каким-то партийным тоном, твердо, но без особого внутреннего убеждения.
Я обозлился.
– Переделаете? Или, как в таких случаях говорит церковь.. совлечете с него ветхого Адама? Господи, какая чушь! За переделку человека брались организации на много покрупнее и поглубже, чем коммунистическая.