Россiя въ концлагере
Шрифт:
Сдeлано, что и говорить, чисто, хотя и не безъ излишнихъ затрать. Но что для ГПУ значатъ затраты? Не только отдeльный "салонъ вагонъ", и цeлый поeздъ могли для насъ подставить.
На полкe лежитъ уже ненужное оружiе. У насъ были двe двухстволки, берданка, малокалиберная винтовка и у Ирины -- маленькiй браунингъ, который Юра контрабандой привезъ изъ заграницы... Въ лeсу, съ его радiусомъ видимости въ 40 -- 50 метровъ, это было бы очень серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ людей, которые бьются за свою жизнь. Но здeсь, въ вагонe, мы не успeли за него даже и хватиться.
Грустно --
Въ вагонe распоряжается тотъ самый толстый "инженеръ", который тыкалъ мнe кольтомъ въ физiономiю. Зовутъ его Добротинъ. Онъ разрeшаетъ мнe подъ очень усиленнымъ конвоемъ пойти въ уборную, и, проходя черезъ вагонъ, я обмeниваюсь дeланной улыбкой съ Борисомъ, съ Юрой... Всe они, кромe Ирины, тоже въ наручникахъ. Жалобно смотритъ на меня Степушка. Онъ считалъ, что на предательство со стороны Бабенки -- одинъ шансъ на сто. Вотъ этотъ одинъ шансъ и выпалъ... {22}
Здeсь же и тоже въ наручникахъ сидитъ Бабенко съ угнетенной невинностью въ бeгающихъ глазахъ... Господи, кому при такой роскошной мизансценe нуженъ такой дешевый маскарадъ!..
Поздно вечеромъ во внутреннемъ дворe ленинградскаго ГПУ Добротинъ долго ковыряется ключемъ въ моихъ наручникахъ и никакъ не можетъ открыть ихъ. Руки мои превратились въ подушки. Борисъ, уже раскованный, разминаетъ кисти рукъ и иронизируетъ: "какъ это вы, товарищъ Добротинъ, при всей вашей практикe, до сихъ поръ не научились съ восьмерками справляться?"
Потомъ мы прощаемся съ очень плохо дeланнымъ спокойствiемъ. Жму руку Бобу. Ирочка цeлуетъ меня въ лобъ. Юра старается не смотрeть на меня, жметъ мнe руку и говоритъ:
– - Ну, что-жъ, Ватикъ... До свиданiя... Въ четвертомъ измeренiи...
Это его любимая и весьма утeшительная теорiя о метампсихозe въ четвертомъ измeренiи; но голосъ не выдаетъ увeренности въ этой теорiи.
Ничего, Юрчинька. Богъ дастъ -- и въ третьемъ встрeтимся...
___
Стоитъ совсeмъ пришибленный Степушка -- онъ едва-ли что-нибудь соображаетъ сейчасъ. Вокругъ насъ плотнымъ кольцомъ выстроились всe 36 захватившихъ насъ чекистовъ, хотя между нами и волей -- циклопическiя желeзо-бетонныя стeны тюрьмы ОГПУ -- тюрьмы новой стройки. Это, кажется, единственное, что совeтская власть строитъ прочно и въ расчетe на долгое, очень долгое время.
Я подымаюсь по какимъ-то узкимъ бетоннымъ лeстницамъ. Потомъ цeлый лабиринтъ корридоровъ. Двухчасовый обыскъ. Одиночка. Четыре шага впередъ, четыре шага назадъ. Безсонныя ночи. Лязгъ тюремныхъ дверей...
И ожиданiе.
ДОПРОСЫ
Въ корридорахъ тюрьмы -- собачiй холодъ и образцовая чистота. Надзиратель идетъ сзади меня и командуетъ: налeво... внизъ... направо... Полы устланы половиками. Въ циклопическихъ стeнахъ -- глубокiя ниши, ведущiя въ камеры. Это -- корпусъ одиночекъ...
Издали, изъ-за угла корридора, появляется фигура какого-то заключеннаго. Ведущiй его надзиратель что-то командуетъ, и заключенный исчезаетъ въ нишe. Я только мелькомъ вижу безмeрно исхудавшее обросшее лицо. Мой надзиратель командуетъ:
– - Проходите и не оглядывайтесь въ сторону.
Я все-таки искоса оглядываюсь. Человeкъ стоитъ лицомъ къ двери, и надзиратель заслоняетъ его отъ моихъ взоровъ. Но это -- незнакомая фигура...
Меня вводятъ въ кабинетъ слeдователя, и я, къ своему изумленiю, {23} вижу Добротина, возсeдающаго за огромнымъ министерскимъ письменнымъ столомъ.
Теперь его руки не дрожатъ; на кругломъ, хорошо откормленномъ лицe -спокойная и даже благожелательная улыбка.
Я понимаю, что у Добротина есть всe основанiя быть довольнымъ. Это онъ провелъ всю операцiю, пусть нeсколько театрально, но втихомолку и съ успeхомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у него на рукахъ какое ни на есть, а все же настоящее дeло, а вeдь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый мeсяцъ ГПУ, даже ленинградскому, удается изъ чудовищныхъ кучъ всяческой провокацiи, липы, халтуры, инсценировокъ, доносовъ, "романовъ" и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно "жемчужное зерно" настоящей контръ-революцiи, да еще и вооруженной.
Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мнe руку и говоритъ:
– - Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ...
Я сажусь и всматриваюсь въ это лицо, какъ хотите, а все-таки побeдителя. Добротинъ протягиваетъ мнe папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ уже двe недeли, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова.
– - Чаю хотите?
Я, конечно, хочу и чаю... Черезъ нeсколько минутъ приносятъ чай, настоящiй чай, какого "на волe" нeтъ, съ лимономъ и съ сахаромъ.
– - Ну-съ, Иванъ Лукьяновичъ, -- начинаетъ Добротинъ, -- вы, конечно, прекрасно понимаете, что намъ все, рeшительно все извeстно. Единственная правильная для васъ политика -- это карты на столъ.
Я понимаю, что какiя тутъ карты на столъ, когда всe карты и безъ того уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ -- а предполагать это у меня нeтъ рeшительно никакихъ основанiй, -- то, помимо Бабенковскихъ показали, у него есть показанiя г-жи Е. и, что еще хуже, показанiя Степушки. А что именно Степушка съ переполоху могъ наворотить -- этого напередъ и хитрый человeкъ не придумаетъ.
Чай и папиросы уже почти совсeмъ успокоили мою нервную систему. Я почти спокоенъ. Я могу спокойно наблюдать за Добротинымъ, расшифровывать его интонацiи и строить какiе-то планы самозащиты -- весьма эфемерные планы, впрочемъ...
– - Я долженъ васъ предупредить, Иванъ Лукьяновичъ, что вашему существованiю непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности, если вы послeдуете моему совeту. Мы -- не мясники. Мы не разстрeливаемъ преступниковъ, гораздо болeе опасныхъ, чeмъ вы. Вотъ, -- тутъ Добротинъ сдeлалъ широкiй жестъ по направленiю къ окну. Тамъ, за окномъ, во внутреннемъ дворe ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы.
– - Вотъ, тутъ работаютъ люди, которые были приговорены даже къ разстрeлу, и тутъ они своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ {24} преступленiй передъ совeтской властью. Наша задача -- не карать, а исправлять...