Рота Шарпа
Шрифт:
Хэйксвилл в ужасе глядел, как Шарп оттягивает кремень, взводит курок, как щелкает, вставая на место, спусковой крючок. Сержант облизнул пересохшие губы, дернулся и перевел взгляд на лицо Шарпа, потом снова на дуло, указывающее ему в живот.
Шарп медленно пошел к нему:
– Так значит, тебя нельзя убить, да?
– Хэйксвилл кивнул, попытался улыбнуться, но приближающееся дуло его пугало. Шарп подходил ближе.
– Тебя пытались повесить, но ты выжил? Это правда?
– Хэйксвилл снова кивнул, рот его округлился. Шарп прихрамывал, бедро болело. – Хочешь жить вечно, сержант? – кто-то из стрелков прыснул, Хэйксвилл дернулся посмотреть, кто именно, но Шарп поднял ствол, и глаза метнулись обратно. – Вечно хочешь жить?
– Не знаю, сэр.
– Не «лейтенант, сэр»? Язык проглотил, Хэйксвилл?
– Нет, сэр.
Шарп улыбнулся. Он был уже возле сержанта, винтовка упиралась тому в подбородок.
– Думаю, ты скоро умрешь, сержант. Сказать, почему?
Ангельские голубые глаза дернулись вправо-влево в поисках того, кто придет ему на помощь. Хэйксвилл ждал нападения ночью, во тьме, но не при ярком солнечном свете на виду у сотен потенциальных свидетелей. Но никто не обращает внимания! Винтовка дернулась, тронув взмокший подбородок.
– Сэр!
– Посмотри на меня, сержант. Я открою тебе один секрет.
Хэйксвилл перевел взгляд на Шарпа, их глаза встретились:
– Сэр?
Стрелки все еще наблюдали, и Шарп говорил громко, чтобы они слышали:
– Думаю, сержант, тебя никто не может убить. Кроме, - он понизил голос: - кроме, сержант, того, кого ты пытался убить, но не смог. Знаешь о ком я, сержант?
Взмокшее лицо еще больше пожелтело, оно выражало ужас, дергалось, и пришлось снова упереться винтовкой в подбородок.
– Нет, сэр!
– Отлично, - холодная бейкеровская сталь касалась кожи Хэйксвилла. Шарп понизил голос, теперь его мог слышать только сержант: - Ты труп, Обадия. Волшебство исчезло, – и вдруг громко крикнул: - Бам!
Хэйксвилл отпрянул, поскользнулся, издал горестный вопль, как ноющий ребенок, и распластался на траве. Шарп расхохотался, ткнул в него винтовкой и нажал на спусковой крючок, кремень щелкнул по пустой полке. Хэйксвилл валялся на земле, лицо его выражало ненависть, но Шарп уже повернулся к ухмыляющимся стрелкам:
– Смирно!
– Они подтянулись. Шарп снова заговорил с ними, но на этот раз голос его был сух и невыразителен: - Помните, я поклялся: вы получите назад и винтовки, и мундиры, и меня! – он не знал, как этого добьется, но добьется обязательно. Повернувшись к сержанту, он указал на семиствольное ружье на плече Хэйксвилла: - Отдайте это мне!
– Хэйксвилл медленно отстегнул ружье вместе с подсумком, и Шарп повесил его на плечо рядом с винтовкой. Он снова взглянул на так и не поднявшегося сержанта: - Я вернусь, сержант. Запомни это.
Взяв стопку мундиров под мышку, Шарп захромал прочь. Он знал, что Хэйксвилл попытается отомстить стрелкам, но знал и то, что сержант был унижен у всех на глазах, а именно это было нужно его роте, роте Шарпа.
Это была маленькая, даже крошечная победа, но она стала началом долгого боя, который должен закончиться в бреши Бадахоса.
Часть четвертая Суббота, 4 апреля – понедельник, 6 апреля 1812 года
Глава 21
Французы все-таки выступили – но не навстречу Веллингтону у Бадахоса, а к новому испанскому гарнизону в Сьюдад-Родриго. Новости эти принесли партизаны, перехватившие курьеров с донесениями, некоторые депеши были в крови. В них говорилось о раздоре среди французских генералов, задержках войск и сложностях замещения осадной артиллерии, практически полностью оставшейся в северной крепости. Известия подстегнули Веллингтона: он хотел, чтобы осада Бадахоса закончилась в кратчайшие сроки, и не собирался давать французам ни единого шанса отвоевать Сьюдад-Родриго. Испанскому гарнизону он не доверял, поэтому хотел, чтобы армия двинулась на север, укрепляя решимость союзников. Скорость! Скорость! Скорость! Все шесть дней после Пасхи он засыпал генералов и штабных офицеров письмами: «Дайте мне Бадахос!» Шесть дней батареи, установленные на руинах форта Пикурина, безостановочно пытались пробить бреши в стене, поначалу без особого эффекта. Потом вдруг расшатавшиеся камни рухнули в ров, сопровождаемые лавиной обломков. Взмокшие, закопченные артиллеристы издали победный крик, а пехота, охранявшая батареи от возможных вылазок противника, глазела на возникшие бреши и гадала, что приготовят им французы.
По ночам французы попытались заделать повреждения. Пушки из Пикурины периодически поливали обе бреши картечью, но каждое утро разбитые стены были прикрыты бревнами и мешками с шерстью. Приходилось начинать каждое утро с пробивания этой многослойной перины, пока та не разлеталась в клочки – только тогда железные ядра могли продолжать свою тяжелую работу, долбя, скребя и вырезая в камне две новых дороги в город.
Дамба все еще держалась, поэтому рукотворное озеро по-прежнему защищало город с юга, направляя любую атаку на бастионы вдоль стен, в обход, а не напрямую. Северные батареи продолжали обстреливать форт, прикрывающий дамбу, а пехота вела вперед траншеи, пытаясь пробиться к форту на расстояние мушкетного выстрела, однако была отброшена. Каждая пушка на восточной стене Бадахоса - от замка, прибежища птиц, до бастиона Тринидад - обрушивала на траншеи такой железный ливень, что выжить не мог никто, поэтому попытки пришлось оставить: пусть дамба стоит, а пехота идет в обход. Инженеров это не радовало.
– Время, мне нужно время! – полковник Флетчер, раненый в схватке с французами, не мог оставаться в постели. – Он хочет, чтобы я сотворил чертово чудо!
– Да, хочу, - в комнату бесшумно вошел генерал, и Флетчер, резко обернувшись, скривился: рана еще болела.
– Милорд! Мои извинения! – шотландец почти рычал, тон его был далек от извиняющегося.
Веллингтон жестом пресек все дальнейшие разговоры на эту тему, кивнул ожидавшим его офицерам и сел. Майор Хоган знал, что генералу всего сорок три, хотя он выглядел старше. Впрочем, все они выглядели старше: осада разрушала их, как они разрушали два бастиона. Хоган вздохнул, поскольку знал, что встреча эта субботним утром 4 апреля (дату он тщательно записал на верхней строчке чистой страницы блокнота) будет бесконечным и яростным спором между генералом и инженерами. Веллингтон достал свою карту, развернул ее и прижал углы чернильницами.
– Доброе утро, джентльмены. Израсходованный боезапас?
Полковник-артиллерист подтянул к себе бумаги:
– Вчера, милорд, 1114 двадцатичетырехфунтовых и 603 восемнадцатифунтовых, - читал он очень монотонно. – Одно орудие взорвалось, сэр.
– Взорвалось?
Полковник перевернул страницу:
– Двадцатичетырехфунтовик в третьей батарее, милорд, опрокинулся при выстреле. Мы потеряли троих, шестеро ранены.
Веллингтон что-то пробурчал. Это было необычно: Хоган считал, что генерал всегда царил на собраниях – может, в этом был виноват взгляд голубых глаз, казавшихся всезнающими, или спокойствие округлого лица с сильным крючковатым носом. Большая часть присутствующих офицеров была старше виконта Веллингтона, но все они, за возможным исключением Флетчера, трепетали перед ним.