Рояль в кустах
Шрифт:
– Время – деньги, говоришь? Да еще похмелье тебя мучает? Ты сюда приехал работать или демагогию разводить? Сам не работаешь, и другим не даешь? Да еще не наши лозунги насчет денег выдвигаешь? Ты мне здесь антисоветскую пропаганду прекрати!.. Не кидайся на людей как с цепи сорвавшийся! … Знаешь, чем это заканчивается?
Знаете ведь, непонятная угроза парализует волю человека посильнее гипнотизирующего взгляда кобры. Она кажется опаснее, чем есть на самом деле. А студенты, почуяв неладное, не спешили влезать в непонятный спор. Чем он еще, непонятно, закончится. А так хочется целый месяц беззаботно отдохнуть,
– Вы только на него посмотрите, эта чудь, считает, что она тоже людь!
Вы знаете Кузьма, желчная, язвительная насмешка обжигает человека почище крапивы. Я думала, что парторг, сравнительно молодой парень кинется сейчас на Аркадия, а он окончательно взял себя в руки. Хорошая у него была видна партийная школа.
– О, к тому же еще расистские взгляды! Так и запишем! – довольно потер он руками.
– Расистские, это когда над негром издеваются? – со смехом спросил Аркадий.
– Ага!
– Кажется так! – послышались подтверждающие голоса.
– Когда над негром издеваются!
Взгляд Аркадия стал высокомерно-соболезнующим. С улыбкой он обратился к парторгу:
– Вашу бабушку с ваших слов, получается, африканский петух топтал?
Чем бы закончилась эта словесная пикировка, не знаю, но на поле приехал председатель совхоза. Он, видимо, знал характер своего партийного босса, потому что увидев напряженные лица студентов, сразу услал того на ферму.
Вопрос с кроватями, с молоком, с транспортом был быстро улажен. А вот получить определенный участок поля наш курс так и не смог.
А Аркадий в лице парторга нажил себе смертельного врага. Тот, накатал потом в институт на Аркадия телегу, но, видимо, переборщил в ней. Аркадий переправил ее копию в родной обком картофельного секретаря. Долго они бодались ни об чем. Оба себе карьеру попортили, столько нервов истрепали, и зачем?
С того раза я его сразу выделила. Не лез он за словом в карман, и ни перед кем не пасовал. А вечером, на танцах, я снова почувствовала на себе чей-то обжигающий взгляд. На этот раз, я не стала строить из себя заморскую, бесчувственную Будду, а оглянулась. Аркадий стоял за моей спиной, не отводя пристального взгляда. Черные его глаза буравили меня насквозь. Он не отвел их в сторону. Встретились взглядами. Мне показалось, что я закутываюсь необъяснимо-хмельным туманом. Я его поощрила улыбкой, втайне надеясь получить приглашение на танец. Как бы не так. Олух царя небесного не повел даже бровью. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы отвернулась и забыла про него. Но он, загадочно-сумрачный, со скрещенными руками на груди, показался мне в этой мирной жизни – героем. Когда объявили белый танец, я его сама пригласила.
А от него и, правда, исходили какие-то мощные флюиды. Как пчелы из улья из него они вылетали. Поедая меня глазами, он разглагольствовал:
– Труд – не добродетель, не наслаждение, не источник творческого вдохновения. Возведение труда в достоинство – ханжество, лицемерие и уродство. Ишь, чего захотел, бюрократ партийный, мартышкин труд нам как благо преподнести.
Похоже, Аркадий был еще весь в споре с приехавшим партийным божком.
– Труд создал человека, – я тоже проблеяла набившую оскомину прописную истину.
– Ничего подобного, – перебил он меня, – не труд создал человека, а наоборот, время свободное от труда. А труд из человека может сделать только бессловесную скотину.
Запасники моей памяти со скрипом выдали мне очередную порцию обрывочных знаний, о том, что труд бывает физический и умственный. – И я уточнила. – Что бессловесной скотиной человека может сделать только физический труд, но никак не умственный.
Он впервые за весь вечер скептически улыбнулся и снова не согласился со мной.
– Животным человека делает не сам труд, в какой бы он форме ни выступал, а тот стимул, интерес, который толкает его, как поршень.
И если это голый интерес – то человек независимо от того, каким он трудом занимается, простым или сложным, физическим или умственным, низводит себя до уровня жвачного. Чтобы смотреть на небо, надо оторваться от корыта.
В деревенском клубе танцы затягивались за полночь. Как-то так получилось, что мы с ним уходили гулять по берегу Оки. Возвращались, когда уже невозможно было на небе различить звезды. Начитанный был Аркадий, мог до утра рассуждать на любую тему. Обычно так бывает, когда у человека есть цельное, сложившееся мировоззрение и на его прочный фундамент можно положить новые кирпичики.
Кузьма Кафтанов не торопил рассказчицу. Пусть выскажется. Понятнее станет фигура убитого Аркадия. По крайней мере, теперь из мрака начала проступать смутные черты.
– У вас, насколько я понял, – спросил он Евдокию, – начал складываться производственный роман?
– Если бы, – с горечью вздохнула хозяйка дома. – Он за все время, что мы с ним ходили по полям и лугам, ни разу не притиснул, не поцеловал, только пиджак поправлял у меня на плечах, и взглядом ел, до неприличия, а руками ни, ни! Девчонки обычно шепчутся перед сном, с кем, да что, а мне и сказать нечего. Пиджак ношу его. У меня подружки озорная была, Настя Сусекина, как же так, спрашивает, он же на тебя, как удав на кролика смотрит, глазами дырку на шее просверлил и не полез ни разу целоваться? Нет, говорю!
Если бы я знала, чем это закончится, разве с нею откровенничала бы. Месяц уже заканчивался, как мы были на картошке, поднимаются к нам ребята на второй этаж в спортзал, чтобы идти вместе на танцы, ну а пока разговоры, шутки, смех. Вот Настя, когда все собрались, и спрашивает во всеуслышание Аркадия, что это он не может от меня взгляд оторвать, глазами уже дырку на спине проел, не влюблен ли он случаем в Дульсинею, то есть в меня. Аркадий неожиданно покраснел и ляпнул:
– Я давно Дусе хотел сказать и все стеснялся!
– Евдокии! – возмущенно поправила я его. Когда меня называли Дусей, я с ума сходила. В той деревне, в которой мы остановились, половина жителей своих коз называла или Машками, или Дуськами. Представляете какого мне было. А в это время Настя продолжала нахально Аркадия допытывать:
– Так чего ты говоришь, стесняешься, что ее Дусей зовут?
Аркадий – дурачок возьми и брякни:
– Да, нет! Здесь интим замешан.
В спортзале гомон смолк. Слышно стало, как мухи у окна жужжат. Всем интересно стало, что же дальше будет. А Настя стерва, состроила непонимающую рожицу и невинно так говорит: