Роза и Крест
Шрифт:
Делая Марии Игнатьевой предложение, Погодин-старший решил для себя, что обеспечит ей достойную жизнь, оградит их союз от тлетворного влияния быта и нужды. Любовь к этой женщине определила его судьбу.
После распада СССР Дмитрий Погодин занялся торговлей, доставляя в Россию продукты, которых бывшие строители социализма и не нюхивали. В лихие 90-е собственный бизнес был делом беспокойным и рискованным. Один раз он прогорел по крупному: его магазин сожгли почти дотла за то, что «не хотел делиться». Но это его не сломило, наоборот, он зашевелился еще активней, удвоив усилия. К началу 2000-х он уже являлся владельцем крупной торгово-розничной сети. К концу первого десятилетия нового века активы Дмитрия Погодина пополнились пакетами акций одной из крупнейших в стране финансовых организаций и компании мобильной связи.
Когда бизнес Дмитрия только начинал набирать обороты, он, конечно, питал надежду, что сын станет продолжателем его дела. Но Мирослав выбрал другой путь.
Он рос мальчиком жизнерадостным и открытым миру. Его любили в семье, любили в школе — он жил легко, не зная терпкого и вязкого привкуса печали на кончике языка.
В свое десятое лето Мирослав по обыкновению был отправлен в деревню под Воронежем, к бабушке и дедушке по отцовской линии. Каждое лето в это пахнущее травами и шумящее быстротечной рекой местечко приезжали взрослые и маленькие члены погодинской семьи. Кто-то гостил всего неделю, кто-то — целое лето. В тот год Мирослав провел в деревне чуть больше месяца, в компании стариков и двоюродного брата. Брат был старше его на четыре года и часто наведывался в этот дом — жил он в Воронеже, всего в паре часов езды от деревни. Здесь у него были друзья, с которыми он гонял по колдобинам на стареньком мопеде.
Мирослав в силу возраста не очень вписывался в компанию брата. Он больше времени проводил со стариками, то помогая собирать ягоды с густых кустарников, то уплетая вкуснейшее варенье, закатанное из прошлогоднего урожая. Кисло-сладкие ягоды в вязком соку он запивал еще теплым парным молоком, которое в избытке давала черноносая корова Веста, то и дело оглашавшая двор своим густым и тягучим, как варенье, мычанием. Еще Мирослав любил ходить с дедом на рыбалку, сидеть под зелеными кронами на берегу узкой мелководной речушки, наблюдать, как в тишине разномастные стрекозы садятся на кончик удочки, подрагивая своими проволочными крыльями. А потом удочка резко взмывала вверх — и на земле у ног оказывалась сверкающая чешуей беспокойная рыбка.
В то лето брат иногда брал Мирослава с собой на большую реку, в которую можно было прыгать с моста, катал по вечерам на мопеде. И от того, и от другого у Мирослава захватывало дух. Он с любопытством и робостью наблюдал жизнь взрослых, как ему казалось, мальчишек, втайне восхищаясь их ловкими, резкими движениями и низкими нотками в ломающихся голосах.
Но был в этой компании человек, рядом с которым Мирослав чувствовал себя неуютно, — Витя, или, как его чаще звали, Витек. В деревне все знали, что отец его беспробудно пьет. Витек время от времени ходил с синяками, но никому не жаловался и поддержки не искал. Он приходил на реку, садился на берегу, подтягивая к подбородку острые колени, округляя худую спину с отчетливо проступающими дугами ребер, и смотрел на воду. Нехорошо смотрел, зло. Когда он выходил из своего транса, то вел себя резко и грубо. Мирослав совсем не понимал, чего можно ждать от него в следующую секунду, — природа этого человека казалась ему чуждой, имеющей неясное происхождение. Витек возникал в одном с Мирославом пространстве, как темное пятно на радужной картине мира.
В один из теплых вечеров, наполненных стрекотом цикад, брат позвал Мирослава разжигать большой костер на опушке у леса. К заветному месту мальчишки шли пешком, кто-то с припасенным заранее хворостом и дровами, кто-то с картошкой или пойманной днем рыбой. Одни догоняли других, компания становилась все больше. В какой-то момент к этому шествию присоединился Витек. За пазухой у него что-то тяжелело, а в свободно свисающей руке он нес маленького, похоже, еще слепого щенка, который смешно растопыривал лапы, крутил незрячей мордой и скулил. Мирославу так жалко стало его, беспомощного, неловко схваченного крепкими пальцами, что он решился заговорить с Витьком и попросить щенка. Тот взглянул на Мирослава сверху вниз и хмыкнул: «Ну, неси, малявка».
Так в руках у Мирослава оказался горячий плюшевый ком, белый с рыжими пятнами, неугомонно перебирающий лапами, бьющий хвостом по ребру его ладони и щекочущий ключицу своим розовым мокрым носом. Щенок продолжал поскуливать, а Мирослав тихонько нашептывал ему, что теперь все будет хорошо, что он выпросит или выкупит его у Витька, щенок будет пить парное Вестино молоко и спать целыми днями в теплом, мягком месте, подставляя солнцу свое пятнистое брюшко.
Костер разгорался весело, потрескивая сухими ветками, скомканными листами газет. Присутствующие подкидывали в него все больше хвороста и поленьев, пока пламя не взметнулось до уровня их макушек. Мирослав завороженно и радостно смотрел на рыжие огненные ленты, которые плясали и рвались к небу, как будто находились во власти воздушного потока, бьющего из земли. Он не подходил к костру слишком близко, чтобы жар не касался Баллу, которого он прижимал к груди. «Баллу, я назову тебя Баллу!» — прошептал щенку Мирослав.
Тем временем мальчишки раскладывали снедь, которую собирались запечь на углях, а Витек быстрым движением выудил из-за пазухи бутылку с мутной прозрачной жидкостью. «Самогон», — донеслось по другую сторону костра. Витек открыл бутылку, поднес горлышко к губам, запрокинул голову и сделал несколько быстрых глотков. Он закашлялся, влага пролилась мимо рта, на глазах его выступили слезы. Мальчишки рассмеялись, выхватили бутылку. Пока они по кругу передавали самогон — кто-то глотал его, кто-то лишь нюхал и морщился, — Витек утер губы тыльной стороной руки, проступившие слезы он проигнорировал, не желая привлекать к ним лишнего внимания.
— А сейчас мы совершим обряд жертвоприношения! — сказал он еле слышно, будто самому себе.
Он сделал шаг к Мирославу, резко и грубо рванул щенка на себя. От неожиданности Мирослав выпустил Баллу из рук.
Держа щенка одной рукой, Витек быстро поднял его над головой и выкрикнул: «Приношу тебя в жертву Сатане». Щенок спиной приземлился на пылающие высоким оранжевым огнем угли. С невыносимо громким, плачущим, почти человеческим криком он сделал попытку резко перевернуться на ноги и замер. Костер закоптил, на самой верхушке пламени взметнулись черные языки, словно жертвенный алтарь облизнулся, проглотив подношение. Ветер обдал Мирослава густым, горьким, смрадным дымом. Все случилось за секунды.
Мирослав не сразу понял, что произошло. С того момента, как щенок выскользнул из его рук, он наблюдал за всем, словно оглушенный тяжелым ударом под дых, не в силах пошевелиться — его восприятие безнадежно отставало от реальной динамики событий. «Предатель», — пронеслось в его голове, когда сознание сделало первую попытку разжаться после мучительного, скручивающего спазма. И Мирослав не думая рванулся к костру, хотя спасать было уже некого.
— Куда?! — брат резко дернул его за шиворот. Мирослава отбросило назад, ноги подкосились — он шлепнулся на листву и хрусткие ветки. Так он и сидел, неподвижно и молча, пока брат почти волоком не потащил его домой. Но перед тем, как навсегда покинуть это проклятое место, Мирослав неотрывно смотрел на Витька, сглатывая соленую слюну. Тот сидел на корточках у самого костра, привычно округлив спину и обхватив руками колени, глядя на пылающие угли. Ему не было никакого дела до реакции окружающих, которые разом смолкли и будто оцепенели. Он смотрел на угли не мигая, застывшим взглядом, но живыми глазами, в которых поблескивали всполохи огня, от этих всполохов на его лице бликовали все еще не просохшие слезы.
Именно в тот вечер Мирослав узнал, что такое боль. Не такая, когда случайно касаешься раскаленного утюга или подворачиваешь ногу, спрыгивая с дерева. Другая — десятками острых когтей впивающаяся в нутро и резко рвущая его от горла до самого низа живота. А потом из этих ран словно начинает сочиться темная, тягучая, холодная жижа. Она медленно заволакивает все внутри, стекает по внутреннему зеркалу, которое отражает окружающий мир, притягивая солнечный свет амальгамой. Пачкает его, искажая отражение. На время или навсегда.