Рожденная революцией
Шрифт:
– Не оглядывайтесь! – Мария съежилась. – Там… Позади вас… Он был тогда… В квартире…
Подошел официант, поставил начищенный самовар. Коля посмотрел в его полированный бок и увидел искаженного, смешного, но несомненно реального Плавского. Не оборачиваясь, Коля вытащил платок и вытер лицо. Это был условный сигнал сотрудникам опергруппы.
– Разве здесь жарко? – удивленно спросил Плавский. – Или вы подаете кому-то условный сигнал? А в связи с чем, позвольте узнать? – Плавский явно насмехался. – Кстати: вы хотели зайти ко мне, я ждал. Позвольте узнать,
– Руки вверх! – Коля рванул из-за пояса кольт.
Плавский сделал неуловимое движение и нанес Коле сокрушительный удар в челюсть. Коля опрокинулся на стол, сшиб самовар и посуду. Все это со звоном и грохотом покатилось по полу.
Сзади на Плавского навалились Никифоров, Афиноген и два милиционера. Плавский раскидал их и выхватил маузер. В этот момент его и ударил Коля. Ударил с разворота двумя сжатыми в рукопожатие ладонями. Плавский тяжело рухнул. На него надели наручники и увезли в МУР.
Трепанов стоял у окна и смотрел на колонну грузовиков. На переднем колыхалось красное полотнище: «Все на защиту революции!» Сквозь шум моторов слышалось дружное, уверенное пение: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов». Трепанов отошел от окна, сел за стол. Напротив, на табуретке, привинченной к полу, сидел Плавский.
– Вот что, – сказал Трепанов. – Даже с такими, как вы, я считаю себя обязанным быть честным до конца. Нам нужен Кутьков. Но выдадите вы его или не выдадите, – шансов на жизнь у вас практически нет.
– Тогда какой же смысл мне его выдавать? – усмехнулся Плавский. – Впрочем, за откровенность – спасибо.
Трепанов не отводил взгляда от прищуренных глаз Плавского.
– Простой смысл. Если вы поможете задержать Кутькова, – суд примет это во внимание. И тогда кто знает. Какой-то мизерный шанс у вас все же может появиться.
– Какой суд? – Плавский сжал губы. – Вы что, идиотом меня считаете? У вас раз-два – и в дамки. Это первое. И второе: я вас ненавижу. Вашу Советскую власть я буду жечь, душить и вешать, покуда жив. А насчет Кутькова – он быдло, хам, но он ваш лютый враг, и я его не выдам. Расчета нет, това-арищ начальник, – почти пропел Плавский.
– Здесь записано, что вы происходите из мещан города Саратова, – продолжал Трепанов. – Однако у меня складывается впечатление, что ваш социальный корень в другом месте рос… Я ошибся?
– Не все ли вам равно, кого ставить к стенке? – вздохнул Плавский. – Ну – мещанин. Ну – дворянин. Камергер, наконец. Да вам-то что за дело?
– Вопрос второй: двенадцать постовых милиционеров – ваших рук дело? – Трепанов вплотную подошел к Плавскому. – Советую отвечать.
– Спросите у Кутькова, – насмешливо прищурился Плавский. – Бонжур, месье… – И тут же вскочил с криком: – Я! Я убил легавых! – Он сжал кулак: – Вот этой самой рукой!
Трепанов отошел от него, сел за стол. От волнения и ненависти у него прыгали губы и чувствовалось, что он не может с собой справиться.
– Вопрос третий, – Трепанов говорил совсем тихо, чтобы не сорваться на крик. – Назовите остальных ваших сообщников, места
– Некуда, – повторил Плавский. – Вот вы решили: раз я у вас в руках, значит, спекся Плавский. – Он схватил со стола карандаш и, ломая грифель, нарисовал на белой стене лодочку с веслами. – Некуда, – снова повторил он. И вдруг посмотрел на Трепанова так уверенно, с таким превосходством, что у того от предчувствия беды засосало под ложечкой и сам собой вырвался вопрос:
– Что это вы задумали, подследственный?
– Что? – Плавский тихо засмеялся. – А вот сяду в эту лодочку и уплыву от вас… Не понимаете? И не поймете никогда! А я уплыву.
Трепанов вызвал конвой и, когда Плавского увели, долго сидел, задумавшись. Зазвонил телефон. Секретарь Дзержинского спросил о ходе расследования. Трепанов ответил, что уверен в успехе, и, хотя он далеко не был уверен, ему почему-то сразу стало легче.
Вошел Никифоров, молча сел на стул. Потом в двери протиснулся Афиноген, следом Коля.
– Он лодочку нарисовал, – Трепанов показал на рисунок Плавского. Афиноген подошел к стене, вгляделся:
– Я одну книжку читал – про сумасшедшего. Так он все время деньги на бумаге рисовал и пытался их всучить людям. Псих этот Плавский.
– Сравнил, – протянул Никифоров. – Чудик… Никакой Плавский не псих – он ломает комедию, вот и все.
Коля промолчал.
– А ты? – спросил его Трепанов. – Почему молчишь?
– Потому что вы мне все равно не поверите. А я так считаю: задумал он что-то.
– Чушь! – уверенно заявил Никифоров. – От нас не убежишь, дудки!
– Хвастаешь, – сказал Трепанов устало. – Всегда ты, Никифоров, хвастаешь.
Тренькнул телефон. Начальник предвариловки сообщил, что арестованный Плавский желает немедленно дать важные показания.
– Ну вот! – торжествующе сказал Никифоров. – Не выдержал, как все они не выдерживают. Кишка тонка оказалась.
– Преувеличиваешь, – заметил Афиноген. – Всегда ты, Никифоров, преувеличиваешь.
– Ты, – Никифоров, задохнулся от ярости. – Ты какое имеешь право, сопляк? За собой лучше смотри! Ничтожество этот Плавский, и вы сейчас в этом убедитесь!
– Доставить гада! – отдал приказ Трепанов и, посмотрев на ребят, добавил: – Прошу соблюдать особую осторожность!
– Осторожность – дело хорошее! – улыбнулся Никифоров. – Только Плавский сломался. Я в этом уверен.
Выводной открыл дверь камеры.
– Руки назад! – приказал он.
Двинулись по коридору. У тюремной машины – это был старенький «Рено» с кузовом – Плавского приняли еще четыре конвоира.
В дороге он был совершенно спокоен и даже насвистывал какой-то мотивчик. Подъехали к МУРу. Плавский не делал никаких попыток к побегу. Стали подниматься по лестнице. Все шло хорошо до четвертого этажа. А когда оказались на площадке, которая вела к пятому, бандит рванулся к перилам.