Рубедо
Шрифт:
— Я слышал, ваше высочество. И горюю вместе с вами.
— Нельзя останавливаться, когда мы так близко к разгадке. Нельзя отступить. Поэтому я хочу перенести лаборатории в Буду.
— Понимаю, к чему вы клоните, ваше высочество…
— Да, да. Как регент, я обязуюсь и дальше покровительствовать Туруле. Вы же взамен продолжите разработки на вашей земле, а иногда станете тайно переправлять в Авьен запрещенные здесь вещества, такие как цинк, мышьяк, сурьма… — Генрих прикрыл глаза и видел меж веками и глазными яблоками пульсирующие белые нити. Давай же! Скажи это!
Он перестал дышать, слушая, как мучительно громко колотится сердце.
Медши не отвечал.
В глубине дворца принялись бить часы, отмеряя очередной отрезок тоскливого ожидания.
Двенадцать часов!
Двенадцать с последней порции!
Генрих никогда не заходил так далеко.
Его стало знобить.
— Так что же? — нетерпеливо спросил он, разлепляя веки и с неприязнью отметив, что Медши слегка улыбается, словно поняв причину нетерпения.
— Я и турульский народ готов служить вам, ваше высочество, — ответил посол. — Но, к несчастью, мы тоже подчиняемся авьенским законам. Ни я, ни мои друзья-офицеры ничего не смогут сделать для вас, пока Турула не является независимым государством, а вы не…
«Император, — мысленно закончил Генрих, и покачнулся, услышав из-за портьер: — Слава императору Генриху! Авьен будет стоять вечно!»
Дрожа, он загасил сигару и принялся подниматься, упираясь кулаками в столешницу.
— Я понял вас, граф. Вас и ваших подельников. Всех, кто толкает меня на предательство. Всех, кто желает воспользоваться мной! Я не позволю! — он стукнул кулаком о стол, из-под манжет тускло плеснули искры. — Никогда! Никогда! Никогда! Подлый изменник! Вон!
Теперь он кричал, перегнувшись через стол, пытаясь перекричать бой часов в глубине Ротбурга, оглушающую пульсацию сердца, собственную боль. И когда Медши, все так же невозмутимо поклонившись, покинул кабинет, Генрих упал в кресло, в бессилии скрипя зубами и почти не чувствуя, как на щеках прожигают дорожки злые слезы.
Он больше не выдержит.
Не выдержит давления послов и министров: его разотрут в кашу как куколку бражника!
Не выдержит тяжелых взглядов.
Шепотков.
Глупых законов.
Пустой борьбы.
Собственного бессилия.
Он не выдержит без дозы морфия!
Отвернув голову, Генрих впился зубами в собственный рукав и тихо застонал.
«Лауданум, — сказал в голове тусклый голос Натаниэля. — Это облегчит воздержание…»
Генрих с усилием поднялся. Часы только закончили бой, а казалось — прошел еще час. Мигрень пилила череп тупой ножовкой, под ребрами настывал лед.
Нужно найти лауданум. Найти лекарство. Тогда он снова сможет соображать. Тогда он придумает, как выкрутиться. Тогда он не будет столь беспомощно открыт стервятникам из кабинета министров!
Генрих выглянул из кабинета: в салонах никого, кроме
«Турульские и авьенские офицеры готовы присягнуть своему Спасителю…»
Так говорил Медши.
Генрих обливался потом и прятал лицо в воротник, пытаясь не смотреть на пугающих его истуканов. Возможно, среди них есть предатель. Возможно, кто-то прямо сейчас готовит за его спиной государственный переворот.
«Подписывайте отречение, отец!»
Со стен молча, с укоризной смотрели портреты блистательных предков. В их руках была не только божественная сила, но и власть. А он…
«Ты наркоман, Харри, и теряешь власть даже над огнем».
Генрих ускорил шаг.
Думать о лекарстве. Надо думать о лекарстве. Где его могут хранить? У отца? Нет, успокоительные препараты не показаны паралитику. Тогда кому? Если не ему, Генриху, может, его родным? Жене? Вечно обеспокоенной матери?
Генрих свернул в женскую половину дворца.
Здесь было по-особому душно: дурманили запахи увядающих цветов, сильнее топили печи. На потолке — легкомысленная лепнина. Толстощекие ангелочки-путти усмехались со стен.
«Что смешного? — хотел сказать им Генрих, останавливаясь возле покоев императрицы. — Что вы видите смешного во мне? Я болен. Я раздавлен. Я не вынесу еще одного часа без морфия! Не вам осуждать меня!»
Он несмело стукнул в дверь.
— Матушка?
И вошел.
Никого.
Кровать под балдахином свежа и устлана свежесрезанными цветами.
Свечи едва трепещут в канделябрах — значит, императрица вышла ненадолго.
Слева — крупный портрет ее самой. Справа — семейный. На нем у матери счастливая и теплая улыбка, отец еще молод и курчав, а маленький Генрих похож на ангела.
Впившись ногтями в зудящие стигматы, он как лунатик прошел через комнату.
У зеркала — расческа, кувшин для умывания, полотенце. Пузырьки и флаконы теснят друг друга, сверкают стеклянными гранями. Вот фиалковые духи, вот розовая вода, вот галарские крема, масла, какие-то снадобья вовсе неясного назначения.
Сердце стукнуло и замерло, коченея от узнавания.
Крохотная бутылочка, аккуратно заткнутая пробкой. Алый мак на этикетке — словно кровавая капля, словно рубин на пальце епископа.
Laudanum.
Возможность прожить еще час без сильной боли. А потом, потом…
Генрих не думал, что будет потом. Схватив бутылочку, он повернулся, чтобы уйти, как услышал легкие шаги снаружи.
Страх прилил к горлу, закупорил его, лишив возможности дышать и рассуждать здраво. Генрих метнулся к балдахину, потом к шкафу, дернул за створку — закрыто.