Рубедо
Шрифт:
— Смерть Эттингенам! Да здравствует новый…
Ни договорить, ни выстрелить мятежник не успел.
Пули вошли в его тело сразу с двух сторон: и справа стреляла Маргарита, а слева — герр Шульц. И Генрих содрогнулся от этого двойного раската, будто на миг вернулся в далекое детство, под грозовое небо, перевитое венами молний.
Бунтовщик вскинул худые руки. Острый подбородок дернулся, рот приоткрылся, и оттуда потоком хлынула кровь — а может vivum fluidum, выпущенный на свободу епископом Дьюлой и толкающий людей на страшные поступки. И Генриху стало не по себе оттого, что его семья допустила такое, не разглядела предательства под
И это встряхнуло Генриха.
Он быстро окинул взглядом площадь.
Лишившись предводителя, ряды бунтовщиков быстро редели. Люди обращались в бегство, бросали ружья и топоры. Кто-то падал на колени, вздымая руки над головой и смиренно поджидая полицию. Ветер кубарем гнал по мостовой самодельные знамена, и Генрих оттер рукавом лоб и подметил, как принялась тлеть ткань. Он стряхнул искры с рукава и заговорил:
— Послушайте умом и сердцем! Я вместе с вами всей душою скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые ниспосланы Авьену! Болезни! Пожары! Восстания! Но вот! — он поднял ладонь, с которой сочилось и, падая, шипело на камнях, пламя. — Вот Спасение ваше! Я дарую вам эликсир жизни! Примите его каждый — и не будет ни болезни, ни смерти, ни стонов, ни нужды, ни горечи! Авьен выйдет обновленным из постигшего его испытания! И все установится, как было встарь! Единение между небом и землей! Которое однажды нарушили… они.
Генрих вытянул палец в толпу, где рубиново алело епископское одеяние. И озеро голов заволновалось, повернулось вслед указующему персту.
— Вот ваша беда! — продолжил Генрих, дрожа от внутреннего огня и гнева. — Люди, возложившие на свои плечи роль всемогущего Бога! Люди, своими руками выпустившие болезни в мир!
— Ваше высочество, вы забываетесь! — зашипел епископ, бросая быстрые взгляды по сторонам, будто примечая пути отступления. Но вокруг сжималась взволнованная толпа. И напирала гвардия. И полиция закрывала в экипажах арестованных бунтовщиков.
— Вы знаете, о чем я говорю, не так ли? — гневно продолжил Генрих, приближаясь к епископу на шаг. — Вы, ваше преосвященство. И вся ложа «Рубедо»!
— Без ложи Авьен не выстоял бы! — проскрипел Дьюла. — Мы храним древние устои!
— Ваши прогнившие устои и лживые законы стоят жизней тысяч людей!
— Государство только тогда сильно и крепко, когда свято хранит заветы прошлого!
— Заветы, установленные лично вами?
Теперь они стояли совсем близко, и Генрих видел бисеринки пота, дрожавшие на лбу и вокруг тонких губ епископа. Сколько лет ему на самом деле? Скулы туго обтянуты кожей, глаза — черные провалы. Человек без возраста и сердца. Проходимец, возомнивший себя Богом.
— Я могу арестовать вас прямо сейчас, — глядя ему в лицо, отчетливо проговорил Генрих. — Или сжечь дотла. — Дьюла в ужасе прянул, но Генрих усмехнулся и качнул головой. — Не сделаю ни того, ни другого. Я изгоняю вас из страны и прикажу никому не вступать с вами в разговор, не подавать пищу, не приглашать на ночлег. Питаться и ночевать вы сможете только в госпиталях, так ненавидимых вами. И каждый раз! — Генрих боролся с искушением встряхнуть Дьюлу за сутану. — Каждый раз, получая милость из рук медиков, вы будете вспоминать это день! День, когда божественный напиток, ламмервайн, перейдет из ваших рук в руки всего авьенского народа! Полагаю, для вас это будет лучшим наказанием.
Генрих брезгливо отстранился. И люди, окружавшие
— Я убежден, что мы вместе водворим мир и тишину на нашей земле, — продолжил Генрих, обращаясь теперь не к Дьюле, а к толпе — ко всем вместе и к каждому отдельно. И с каждым словом его сердечная скорлупа давала трещину, точно оттуда прорывалось что-то болезненное, живое, и Генрих говорил все быстрее, стараясь успеть высказать наболевшее. — Сама жизнь указывает путь к устранению тех несовершенств, что мешают Священной империи излечиться и окрепнуть! И в том мы все сослужим родине службу!
Генрих перевел дух. В груди было тесно и горячо — там рождалось новое пламя. Однажды оно прорвется наружу, и Генрих вспыхнет факелом.
Он всегда хотел, чтобы его смерть не была напрасной.
Жадно вглядываясь в лица людей, он пытался запомнить каждого: молодых и старых, конопатых, испачканных грязью, с разводами крови на лбу, с недоверием и радостью во взгляде. Генрих смотрел — и видел гвардейцев: подняв ружья, они дали холостой залп в воздух, ознаменовав тем самым победу над бунтом. Видел герра Шульца с безмятежной улыбкой на пухлых губах. Видел Натаниэля — его лицо, темнеющее кровоподтеками, и все равно улыбающееся, терялось в толпе, но Генрих хотел верить, что это действительно он.
Видел и Маргариту.
Солнечное золото струилось по ее встрепанным волосам, словно они тоже были сотворены из пламени. Оттого Маргарита совсем не походила на земных существ. Протянув руку, будто желая, но робея дотронуться до Генриха, она глядела на него глазами, полными вечернего неба и отблесков солнца в нем — в том небе и солнце была любовь, меняющая ход светил и планет. И она была полной и единственно правильной в насквозь искривленном мире.
«Видишь? — хотел сказать он ей. — Я излечился сам, и теперь излечу весь мир! Ничья смерть больше не будет напрасной…»
Приоткрыл губы, но сказать ничего не успел.
Его дернули за плечо. Перед глазами вспыхнули алые одежды — красные, красные, как маки, как вино и как кровь, — и что-то подло и огненно-жгуче ударило его под ребра.
Больно не стало. И Генрих не закричал — только успел перехватить занесенную вновь руку епископа: с лезвия капало алое.
Дьюла хищно оскалился, но все же разжал вывернутую руку. Нож звякнул о камни. Темные брызги оросили сапоги Генриха, но он не сразу осознал, что эта кровь — его.
Голову заполнил нарастающий звон: это кричали люди. Кричала Маргарита, и ее крик — безутешный, надрывный, полный боли и горечи проведенных в разлуке дней, — походил на вой попавший в капкан лисы, и она раз за разом нажимала на спусковой крючок, высекая лишь пустые щелкающие звуки.
Генрих приблизил к епископу искаженное болью и гневом лицо.
И столь долго сдерживаемое пламя прорвало тонкую человечью кожу — сутана воспламенились вмиг!
Дьюла хрипло завопил. Отпрянув, завертелся юлой на месте, вскинул к небу скрюченные пальцы, будто хотел дотянуться до Бога. Но лицо быстро плавилось, превращалось в хрусткие хлопья. Хлопьями облетала плоть — Генрих никогда не видел, чтобы человек сгорал столь быстро. Одеяние давно превратилось в пепел. И, рухнув оземь, мертвец в последний раз выгнул спину дугой и — растекся по камням зловонной черной лужей.