Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Она вдруг поднялась на носки. Положила ладони ему на плечи:
– Владислав Викторович! Я знала… я догадалась с самого начала, как только вы вошли… Вы единственный человек, кто мне в этом мире не чужой!
Учитель физики влюбился.
Даже не так: учитель физики заболел.
И днем и ночью его преследовал запах орхидей. Он отвлекался на уроках и забывал, зачем вызвал к доске ученика. Он метался под тонким «солдатским» одеялом, и во всех снах его было одно и то же. Он желал учительницу биологии.
Он являлся к ней каждый день, приносил кулек печенья, сладкую плитку «Пальма», конфеты-батончики, упаковочку чая. Мать накрывала на стол – и втихомолку жаловалась гостю, что Ганнуся, прежде такая работящая, теперь не желает помыть даже чашки. С тех пор как платье себе пошила (извела, между прочим, три метра синего шелка, дорогая материя), так и сидит сложа руки, все смотрит на свою орхидею…
Пили чай.
Потом коллеги уединялись в оранжерее, где топор можно было вешать в густом аромате орхидеи. Этот запах пьянил пуще прежнего, сводил с ума. Анна Петровна в новом шелковом платье усаживалась на складной стульчик, а Владислав Викторович опускался перед ней на одно колено – и целовал ей руку.
От кончиков пальцев. От розовых длинных ногтей. Выше и выше. Каждую складку, каждую линию, каждый едва различимый волосок… Влажную теплую ладонь. Запястье. Сгиб локтя…
Ему казалось, что земля под ним разверзлась и падению нет ни конца ни края. Ни одна женщина никогда на свете, включая и Анну до ее странного перерождения, не вызывала у него ни тени подобных чувств.
И осознание того, что она, может быть, умалишенная, не отвращало его. Наоборот – сильнее кружило голову.
– Анна Петровна… Смешно вспомнить… Бабка рассказывала мне об этом, как его… Зигмунде Карловиче странные вещи. Она была атеистка… убежденная. Но когда о нем говорила, крестилась…
Насмешливая улыбка. Чуть заметная складка между бровей.
– Зигмунд… Он был из породы тех людей, которые, однажды чем-то перенявшись, готовы жизнь положить за свое увлечение… Душу отдать.
– Душу? – механически повторил Владислав Викторович.
Происходящее казалось ему попеременно то игрой, то сумасшествием, то подарком судьбы. Верил ли он, что перед ним – панночка, жившая двести лет назад?
Анна Петровна засмеялась:
– Это фигура речи, вы понимаете… А боялись его потому, что… знаете ли, в народе странное такое представление… Как «немец», так сразу «черт». Дикари…
В темных глазах девушки появилось странное выражение.
– Быдло… Свиньи. Не понимаю, как вы живете среди них? Как учите их детей? Чему их можно научить?
– Анна Петровна… Как же…
Ее лицо было очень близко. Он чувствовал запах – сладкий аромат орхидеи.
– Корни, Владислав Викторович… Корни связаны с цветами, цветы с корнями… Вот так…
Она поднялась на носки. Он понял, что сопротивляться не может и не хочет. Панночка, нежная и жадная панночка обвила руками его шею, и учителю физики в одночасье померещились лебеди в пруду, свечи, оплывающие, плывущие по воде в чашечках лилий…
И дурманящий запах. И сладкое, как мед, вязкое счастье, из которого не хочется выбираться, в котором хочется уснуть навсегда.
Стояла ночь. Он шел по саду. Ветра не было, не дрожали листья, ветки кустов распростерлись над землей совершенно неподвижно. В безветрии плыл сладкий, дурманящий, невозможный запах, хотя он знал: у орхидей сейчас период покоя, они спят, накрытые стеклянными колпаками…
Это вовсе не сад! В садах не глядят из-за каждого куста покосившиеся кресты. Недавно кончились «проводы», кресты увешены рушниками; казалось, обитатели могил вышли под небо и светят белыми сорочками.
Он остановился возле неровного холма. Крест над могилой возвышался старый, но земля пахла остро, свежо. Вчера он почти добрался до цели…
Он скинул с плеча лопату, спрыгнул в неглубокую яму, скрипнули камушки под лезвием…
Кто он? Зачем он здесь? Чем это пахнет?!.
…Директор, мужчина с опытом, вызвал физика к себе и плотно дверь закрыл. В окошко глянул, не крутится ли кто поблизости.
– Что происходит, дорогой мой? Ганна запанела совсем, в школу носа не кажет… Обидели ее чем? И ты вот… с тела спал, отощал, как скелет. Ходишь как сновида, отчеты вовремя не подаешь… Что там у вас творится, а?
Владислав Викторович молчал, сложив губы в презрительную ниточку уголками книзу.
– Мать ее побивается, – продолжал директор, не глядя на него. – Говорит, не узнает Ганну. Мать родная не узнает!
Владислав Викторович смотрел мимо…
– Вы, – сказал директор после паузы, легким холодком в голосе подчеркивая это непривычное «вы», – в бумагах-то порядок наведите… Говорил я с Марией Васильевной. Она завучем пятнадцать лет работала и еще согласилась поработать… Биологию сам веду, так и за физику браться? Черт знает что такое!
Владислав Викторович кивнул, равнодушно глядя за окно.
Он шел по узкой аллее и нес что-то в узелке.
Содержимое узелка тихо постукивало в такт шагам. Он плотнее прижимал ношу к бедру.
Руки – в земле и глине. И запах, запах…
Вот и клумба. В небе ни звезд, ни луны, только белеет неясно светлое женское платье…
Однажды на уроке бумажный самолетик клюнул физика в лоб, выведя из задумчивости. Он огляделся: класс занимался посторонними делами, на доску не смотрел, но беда была не в том.
Он вдруг на секунду очнулся.
Последние месяцы слились в одну длинную ночь. Он засыпал все крепче, одурманенный запахом орхидей. Подобно тому как стальная «баба» разрушила старый флигель, любовь к панночке разрушала его – и снова восстанавливала, но уже в другом качестве.
Ему виделись сны из чужой жизни.
Вечером поклялся себе, что не пойдет сегодня в гости к Анне Петровне.
И все равно – не удержался и пошел.
– Анна Петровна… Простите мою бестактность…