Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Не стал их гнать. Не хватило сил, да и прогонишь ли? Сидели у огня, грели руки, рассказывали, какая елка была в клубе да какие конфеты оказались в подарке – тянучки, ириски, один «Красный мак» и один «Мишка»…
Костер прогорел. Учитель физики раскидал угли, мальчишки помогали. Один спросил несмело:
– Владислав Викторович… Вы клад шукаете?
Было темно и очень холодно. Бульдозер тарахтел мотором и вонял солярой. Белые лучи фар уткнулись в бывшую клумбу – развороченные комья мерзлой земли.
– Фиксируем, – бормотал Остап Остапович без тени обычной бодрости. – При визуальном осмотре обнаружены человеческие черепа… три… четыре… а бис их знает, темно… Кистевые кости рук… Ох, матинко…
– Фашисты, – неуверенно предположил бульдозерист. – От немцев осталось, наверное… В прошлом году фугас вот так же выкопали…
– Нет, – тихо сказал Владислав Викторович, которого била крупная дрожь. – Этим останкам не десятки лет. Почти двести.
– Может, скифский курган? – живо предположил семиклассник, невесть как протолкавшийся в толпу взрослых и до сих пор не изгнанный домой.
Историю в школе преподавала суровая старушка Мария Васильевна. Владислав Викторович покосился на семиклассника – и вздохнул.
Стекла оранжереи подернулись узорами. Панночка в телогрейке поверх синего шелкового платья сидела перед маленькой кирпичной печкой. Жестяная труба тянулась за окно.
– Что делал Зигмунд на кладбище?
Панночка молчала. Отсветы огня странно ложились на ее лицо, тонкое и бледное, как цветок орхидеи.
– Где Ганна? – Владислав Викторович чувствовал, как садится голос. – Где она теперь?
– Вас волнует судьба этой холопки? – тихо спросила панночка. – Вас, потомственного аристократа?
Владислав Владимирович сжал кулаки. Дотянуться бы до тонкой шеи, хрупкой, как стебелек цветка…
Он знал, что не посмеет.
Панночка поднялась (телогрейка упала на пол). Сделав несколько шагов, остановилась перед учителем. Положила руки ему на плечи.
– Вы ничего не сможете сделать, Владислав.
У него кружилась голова, с каждой секундой все сильнее.
– Вы ничего не сможете сделать. Зигмунд многому научил меня. Холопы слабы и несвободны… Вы видели, как кирпичом закладывают двери… видели – изнутри?
Владислав Викторович сделал попытку освободиться – безуспешную. Густой сладкий запах забивал дыхание. Руки висели вдоль тела, как ватные.
– Зигмунд знал все. И все предвидел… Я любила его, Владислав, как никогда не полюбила бы вас. Зигмунд учил меня жизни – и учил меня смерти… Я принадлежала ему и принадлежу теперь. Они… они выследили нас… Это было ужасно, ужасно – когда света становится все меньше!.. Когда кирпич ложится за кирпичом. И вот наступает полная тьма… Но Зигмунд не умер. Он никогда не умирает. Это он привел вас на место бывшего родового поместья. Он сделал так, чтобы орхидея проросла. И вот я вырвалась вслед за ней! Да, на чужих костях… Все в мире растет на чужих костях… Всегда…
Она провела ладонью перед его лицом. Он понял, что сейчас потеряет сознание.
– Холопы повинуются, – тихо продолжала панночка, – когда говоришь с ними на языке приказа. И вы забудете все, что я вам сказала. И вернетесь в свою жалкую школу, и навсегда…
Сквозь муть, опутывавшую разум и тело, учитель физики увидел вдруг классный журнал на столе в учительской. «Сентябрь, второе. Тема урока – семейство крестоцветные… растение сурепка…»
Округлый, мягкий, очень разборчивый почерк. Точно такой же, как на погибших письмах из замурованного флигеля: «Боже… будет… когда…»
И тогда он рванулся. Сбросил с плеч руки панночки. Секунда – и руки оказались у него на горле. Потемнело в глазах…
Зазвенело стекло, полоснуло болью по локтю, привело в сознание. Владислав Викторович оторвал чужие пальцы от горла, кинулся вперед, схватился за «псевдобульбу» – утолщенный стебель орхидеи…
– Не смей! Не смей! Быдло!
Визг, не имеющий ничего общего с человеческим. Холодные пальцы вцепились теперь уже в лицо, в глаза, в щеки…
Он закричал – не то от боли, не то от отвращения – и упал, продолжая сжимать в кулаке влажную мякоть растения.
– Та шо ж це! Та шо ж це! – причитала мать Ганны, ворвавшись в оранжерею и кинувшись первым делом к дочери. – Ганнуся! Ганнуся!
Владислав Викторович огляделся, как слепой. Весь пол усеяли осколки стеклянного колпака. По руке бежал, скапывал на пол теплый ручеек. То ли порез оказался глубоким… то ли псевдобульба, носившая на себе фиолетовые цветы, была напитана кровью.
Панночка в синем шелковом платье пошевелилась среди осколков. Подняла голову. Владислав Викторович отшатнулся, готовый обороняться, готовый спасаться бегством, если получится…
– Владислав Викторович, – прошептала девушка. – Там було… так… темно…
Остатки орхидеи лежали на полу. Печка по-прежнему отбрасывала красные отсветы на лица, на рамы, на зимующие растения, укутанные наволочками.
– Ганна… Петровна? – спросил учитель, будто не веря своим глазам.
Девушка смотрела на него не отрываясь.
Сквозь треснувшую форточку в оранжерею врывался морозный воздух, тянул сквозняком через открытую дверь, вымывал навсегда сладкий, томный, удушливый запах орхидеи.
Пентакль пяти
VI