Руина, Мазепа, Мазепинцы
Шрифт:
говорит искренно.
Из полковников один переяславский Дмитрашка Райча был
вполне подготовлен к новому предприятию и сделался
сторонником Дорошенка: к этому он приведен был своею женою, вдовою
Васюты Золотаренка, которой брат-чернец жил при Дорошенке.
Прочие полковники и старшины увлеклись страхом, так как о
дурных замыслах московского правительства давно уже ходили
слухи в народе. Решили не признавать власти ни царя
московского, ни короля польского, а обратиться к государю турецкому
и отдаться под высокую его руку, как подстрекал их всех
Дорошенко.
После этой рады Бруховецкий отправил лубенского
полковника Гамалею, генерального обозного Безпалого и канцеляриста
Кашперовича в Турцию предлагать султану в подданство
малороссиян с тем, чтоб султан обязался защищать новых подданных
от притязаний России и Польши. Бруховецкий выговаривал себе
право быть вассальным-князем Украины под главенством Турции, наподобие Семиградского князя, и сидеть на княжеском престоле
в Киеве. В то же время Степан Гречаный, бывший войсковой
писарь, отправился за тем же делом в Крым к хану.
В январе 1668 года в Чигирине у Дорошенка происходила
рада: были там козацкие старшины, полковники и полковые
начальные лица правой стороны Днепра; были там духовные
сановники и в числе их митрополит Иосиф и архимандрит Гедеон
Хмельницкий, был там ханский посланник, были посланцы из
Сечи, приехавшие принести присягу от всего товариства на
покорность Дорошенку; наконец, были там посланцы с левого берега
117
Днепра - один от епископа Мефодия какой-то чернец, другой -
от Бруховецкого какой-то знатный козак. Свидетелем этой рады
был шляхтич Сеножатский, освободившийся из турецкой неволи
и возвращавшийся на родину, через Чигирин, но он не умел
назвать по имени того, кто был тогда посланцем от Бруховецкого.
Бруховецкий уже не первый раз отправлял к Дорошенку своего
тайного посланца. В этот раз, в присутствии многих других, Дорошенко не говорил уже его посланцу, что готов уступить Бру-
ховецкому гетманское достоинство; напротив, толковал о том, чтобы вся Украина была в полном единении, хотя бы даже
находилась разом под двумя гетманами, но о личности
Бруховецкого отзывался он тогда вовсе неуважительно. <Бруховецкий>, -
говорил Дорошенко, - <человек худой и непородистый, зачем
принял на себя такое бремя и отдал Козаков Москве со всеми
податьми? того от века у нас не бывало!>
– Его неволею взяли к Москве со всею старшиною и там
заставили их подписать все, чего хотели, - отвечал посланец в
оправдание своего гетмана и левобережных старшин.
И на этой раде* как на той, что происходила у Бруховецкого, положили отрезаться от’ Московского Государства и от Польши и
поддаться Турции, в надежде вассальной самобытности под ее
властью. Хмельницкий при этом говорил, что откопает отцовские
скарбы и употребит их на плату татарам, лишь бы избавить
Украину от московского царя и от польского, короля.
Епископ Мефодий был в Москве, куда звали его участвовать, вместе с другими духовными сановниками, в суде над патриархом
Никоном, и недавно воротился очень недовольным из царской
столицы. Мало давали ему соболей, мало <корму> присылали; не
оказывали ему такой почести, как прежде: это делалось оттого, что в Москве считали его человеком совсем уже окрепшим в
подданстве, а не таким, которого нужно ласкать и баловать, чтоб к
себе прикрепить. Вернувшись в Украину, он остановился жить в
своем Нежине, - жил открыто, делал пиры, приглашал на них
и малороссиян, и великороссиян, и, не стесняясь, так резко
порицал великороссийских бояр и архиереев, что однажды
нежинский воевода, Ржевский, ушел от обеда, не пожелавши слушать
неприятных для него отзывов об его земляках. <Все у них дурно, - говорил епископ, - и вельможные паны их, и архиереи, и
всяких чинов люди - такие грубые, противные: никогда больше
не поеду в эту столицу!>
Бруховецкий давно уже находился в неприязни с
епископом, - теперь, задумавши отступить от Москвы, он расчел
полезным примириться и снова подружиться с Мефодием, тем более>
как услышал, что епископ не с прежним дружелюбием относится
к Москве. Посредником в деле такого примирения избрал гетман
118
печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, хотя и с последним
давно уже был не совсем в ладах. Он послал приглашать к себе
в Гадяч архимандрита. <Я хоть и не хотел, а боячись Козаков, рад не рад, должен был ехать - и’ поехал>, говорил впоследствии
Иннокентий.
– За что, - спрашивал его Бруховецкий, - печерская
братья меня не любит и Бога за меня не молит?
– Мы, - отвечал Гизель, - зла на тебя не имеем, а только
неласку твою видим: козаки маетности монастырские опустошают, подданных наших бьют, коней и волов, и всякий скот, и хлеб
крадут, иноков благочестивых бесчестят. Мы к тебе о том писали, а ты писанье наше слезное презрел.
– Это, - сказал гетман, - все оттого, что полковники вас
обижали и на вас поговаривали, а я им верил; теперь же верить